Я подумаю об этом завтра (с)
Давненько я не выкладывала результатов собственного труда.
Mistrall, бери свой вариант отсюда. Рабочее название я сменила.
Маркиз, спасибо тебе огромное. Я не всему "вняла", но что-то исправила.
Читайте, высказывайтесь, буду благодарна.
Правда, предупреждаю сразу, оно довольно длинное...
= Памятью живыВМЕСТО ЭПИГРАФА
Житие св. отца Доминика, проводника св. Лукреции, а так же св. Лукреции, бывшей блудницы, но пришедшей к Господу Нашему, покаявшейся и прощенной.
Св. отец Доминик, носивший в миру имя Пьетро Франциско Селини был рожден в семье известного врача, Марио Артуро Селини, 16 июля 1831 года в Савоне. С детства набожный мальчик посещал местную церковь, в чем получал всемерную поддержку матери, также очень верующей женщины. В дальнейшем юный Пьетро твердо решил связать свою судьбу со службой Господу, что вызвало гнев его отца, мечтавшего видеть сына врачом или ученым. Однако Пьетро сумел настоять на своем решении, и отправился в Геную, в собор Сан-Лоренцо, где служил его двоюродный дядя.
Там Пьетро Селини получил тонзуру и звание «вратаря» — низшей степени священства, предоставлявшей право отворять врата храма. В последующие годы он принял еще три низших и две высших степени посвящений, необходимых для получения звания священника и права служить обедню. В возрасте же 26 лет, Пьетро был определен приход в деревне в местности между Савоной и Алассио. К великому сожалению, мы не имеем достоверных сведений о местонахождении этой деревни, и о том, существует ли она в наши дни. Но нам доподлинно известна история, произошедшая в его приходе, ибо она была подтверждена Папой Пием IX, чья канцелярия разбирала это происшествие, и общалась со свидетелями, пожелавшими остаться неназванными.
Св. отец Доминик попечительствовал приходскому хору, в котором училась с детства Лукреция. Девочка была очень замкнутой и нелюдимой. Ее отца не знал никто в деревне. Мать родила дочку без мужа, и растила одна, за что ее порицали односельчане. Когда же Лукреции исполнилось 14 лет, умерла от чахотки и ее мать. В это же время девушка начала проявлять распущенность, без стыда оголяясь на людях, приставая к женатым мужчинам, и смущая юношей. Ее пытались пристыдить, и даже изгоняли из деревни. Но девушка никого не слушала, и возвращаясь, вела себя еще более распутно. Тогда св. отец Доминик отправился поговорить с девицей, дабы попытаться вернуть заблудшую овцу к Господу. Распутница не желала его слушать, и лишь смеялась в лицо, но св. отец Доминик не сдавался, он снова и снова говорил с Лукрецией о возвращении к Богу, и однажды девушка заплакала. Она сказала, что Бог наказал ее за грехи матери, зачавшей без мужа, и что теперь она раскаивается, и просит лишь, чтобы ей позволили уйти в монастырь. Св. отец Доминик благословил ставшую на путь истинный воспитанницу. Но в церковь Лукреция не успела уйти. Во сне ей явилась пресв. Дева Мария, и указала, что в деревне горит старый дом, и что в нем остался ребенок. Лукреция поблагодарила пресв. Деву Марию, а проснувшись, отправилась к тому дому, который указала пресвятая Дева. Дом действительно горел, и все боялись войти в огонь, и спасти ребенка, который спал в своей кроватке. Лукреция бесстрашно зашла в самое пекло, и вынесла оттуда ребенка, но сама обгорела так сильно, что уже не могла остаться в живых. Последними ее словами были молитва и просьба о прощении за прошлые грехи. В 1870 г. Лукреция была причислена к лику святых по образу Марии Магдалины. Считается покровительницей одиноких матерей, сирот и изгнанников.
В 1864 г. в северо-западных районах прошла эпидемия холеры. Св. отец Доминик исповедовал и причащал смертельно больных, а вскоре и сам заразился и умер. В 1870 г. был причислен к лику святых, и назван Проводником св. Лукреции. По сей день является покровителем потерявшихся, заблудших, ищущих дорогу к Господу.
- Селестия!
По песчаному холму, окруженному кустарником и редкими пробковыми дубами, легкий ветер, словно кот мышонка, гонял летнюю пыль. Девушка подняла голову от старой лампы из меди, которую аккуратно очищала от наслоений известняка. Рыжий локон, превращенный вечерним южным солнцем в червонное золото, выскользнул из стянутого на затылке пучка. Она знала, что так выглядит еще привлекательнее, чем обычно, и потому только загадочно улыбнулась подбегавшему Паоло. Станется с него и молчаливого внимания. Паоло тряс какими-то старыми бумагами и светился, как начищенный бочок той самой лампы, которую Селестия держала сейчас в руках.
- Селестия! Бросай свой «антиквариат» и выпрыгивай из брюк! Знаешь, что я нашел?!
- Размечтался, – фыркнула Сели.
Недавний студент, определенный ей на попечение, отличался характером щенка лабрадора и глупыми шутками, к которым Селестия уже успела привыкнуть.
- Вот, – радостный Паоло положил ей на колени пачку старых, почти древних, листов, исписанных ровным бисерным почерком. Словно кто-то тренировал каллиграфию. – Ты только глянь!
Селестия глянула. Сначала на конопатую довольную физиономию помощника, потом на записи у себя на коленях. Аккуратно отложила лампу. Взяла первый лист из стопки. Старое наречие, которое сейчас употребляют разве что в специальных изданиях, читалось с трудом, но все же это был итальянский.
« 13 апреля 1857 года
Деревня Паньора.
Я, отец Доминик, в миру Пьетро Франциско Селини, приступил к своим обязанностям в местной церкви. …»
- Что это?… - Селестия не собиралась доверять первому впечатлению.
- Если это не подделка, я нашел записи самого Святого Доминика, Проводника Лукреции! – Паоло ликовал. Даже его золотистые вихры радостно топорщились во все стороны. – Я гений! Мне светит признание, деньги! Я богатый гений!
- Слушай, гений, а где ты это нашел? – Селестия подозрительно сощурилась на помощника.
- Ты что, мне не веришь!? – Паоло изобразил праведный гнев, закатив глаза и обиженно надув губы. – Думаешь я сам это написал что ли?!
- Дурень. – Селестия ткнула помощника в бок. – Тебе я верю, но местные жители не похожи на альтруистов. Тебе могли всучить подделку. Никто точно не знает, где Святой Доминик и Лукреция жили и погибли. Оно, конечно, похоже на подлинник, но наверняка я сказать сейчас не смогу. Сколько ты за это заплатил?
- Да ни копейки! – вознегодовал Паоло. – Мне это дал местный падре. Просил тебе передать, между прочим.
- Еще более странно… Предположим, падре знает что мы – археологи. Но с какой стати ему просто так отдавать нам ценную реликвию? Что-то тут не так.
Паоло только плечами пожал. Видимо, ему и в голову не пришло расспросить щедрого священника, откуда у него эта старая рукопись, и почему он решил презентовать ее им.
- Ладно. Веди меня к этому падре. – Селестия встала, бережно держа возможно бесценные рукописи, отряхнулась и позвала Марию. На песчаном холме неподалеку от них переписывала уже очищенные предметы древнего быта немолодая женщина – худая, горбящаяся и в огромных очках. Ей почему-то всегда было холодно, и практически во все экспедиции с ней ездила большая сумка, забитая свитерами и шалями. Сейчас на плечах младшей научной сотрудницы тоже красовалась шаль, хотя солнце палило немилосердно весь день, и даже к вечеру не стало холоднее.
- Мария, пожалуйста, посиди тут, погляди, чтобы никто не околачивался вокруг. Мы скоро вернемся.
- Хорошо, – сухой тон Марии не оставлял сомнений в том, что она готова принести себя на алтарь науки, но не на алтарь прихотей начальницы.
- Что ж, веди, первооткрыватель.
Паоло нехотя двинулся с места. По его скромному мнению, он мчался сюда, окрыленный находкой, не для того чтобы возвращаться назад со скептически настроенной начальницей.
Пахло разогретой землей, грецкими орехами и далеким морем. Стройные кипарисовые аллеи перемежались зарослями колючего кустарника и пятачками выжженной травы, где упиваясь летом, пели цикады. Лагерь Селестии был устроен в получасе ходьбы от Паньоры – маленькой, зацелованной солнцем деревеньки, где старый уклад мирно сочетался с миниатюрными мотоциклами и вполне современными телевизорами в каждом доме. Небольшая старинная церквушка из белого камня располагалась на другом конце деревни, к ней выводили практически все узкие улочки Паньоры.
Селестия на секунду задержалась перед выкрашенной синей краской деревянной дверью с простым металлическим крестом.
- Постой-ка, Паоло, а зовут его как?
- Кого? – помощник, уже собиравшийся открыть дверь, недоуменно уставился на свою начальницу.
- Падре, падре, который дал тебе эти записи.
- А…, честно говоря, не знаю, – почесал макушку Паоло.
- Обормот. – Селестия отвесила товарищу шуточный подзатыльник.
- Эй! Ты чего дерешься?! – возопил ушибленный.
- А я знаю, – детский голосок прозвенел из кустарника, густо разросшегося рядом с церковью.
- Что?! – От неожиданности Селестия слишком резко повернулась на голос, чуть не опрокинув на землю своего подчиненного.
- Как зовут нашего падре. – Из-за кустов показалась девчоночья мордашка с большими карими глазами, наполовину скрытыми густой черной челкой.
- Ну и как же?
- А денежку дашь? – заартачилась местная жительница.
- Ну ничего себе! – возмутился Паоло. – Видали нахалку?
- Да ладно, – остановила помощника Селестия. У нее в карманах джинсов всегда валялись мелкие купюры, одну из которых она и протянула юной вымогательнице. На мороженое должно было хватить. Не стоило, конечно, потакать маленькой нахалке, имя можно было спросить и у самого падре, но Сели захотелось побаловать разбойницу.
- Падре зовут Валентин, – девочка зажала бумажку в загорелой ладошке и припустила куда-то во дворы, видимо, хвастаться добычей.
- Значит, Валентино…
Селестия толкнула синюю дверь, и вошла в сумрак церкви.
Никого. У дальней стены над алтарем свечи, и распятие. Как и полагается, ряды скамеек для прихожан, легкий запах благовоний, и пустота.
- Кхм… ну и где мы будем его искать?
- Здесь был. Точно, – сообщил Паоло.
- Здравствуйте, вы ищете кого-то? – видимо, священник появился из внутренних служб. Кряжистый немолодой мужчина в сутане вышел навстречу гостям.
- Я Селестия – руководитель группы археологов. Это вы – падре Валентино?
- Ах вот как. Да, я ждал вас. Только не Валентино, а Валентин, - я родом из других мест.
- Прошу прощения, я…
- Нет-нет, все в порядке. Вы же пришли поговорить о дневниках.
- Да, мне бы хотелось узнать, где были найдены эти рукописи. Слишком велик соблазн поверить в такое открытие без объяснений и доказательств, но… - Сели развела руками.
- Понимаю. Я бы тоже не поверил сразу. Но у меня есть к Вам одна просьба, - прочтите эти записи, а после я предъявлю Вам все доказательства, которые у меня имеются.
- Не вижу в этом большого смысла. – Прищурилась Селестия. – Вдруг дневник все-таки окажется подделкой?
- Прошу Вас, сделайте мне такое одолжение. Кроме всего прочего, рукопись еще и читать интересно, так что, уверяю, Вы в любом случае не потратите время зря.
Селестия вздохнула. Что ж, придется уступить. Все равно времени до окончания экспедиции остается не так уж мало, поэтому, пожалуй, у нее будет возможность почитать дневники на досуге.
***
« 13 апреля 1857 года
Деревня Паньора.
Я, отец Доминик, в миру Пьетро Франциско Селини, приступил к своим обязанностям в местной церкви. На моем попечении находятся скромные церковные службы, детский хор, состоящий из девочек от шести до четырнадцати лет, и духовная жизнь моих прихожан. Мне выделили маленький домик неподалеку от церкви. Из окон моего скромного жилища открывается замечательный вид.
Благодарение Господу, что судьба привела меня в столь прекрасные края. Надеюсь, мое пребывание здесь послужит добром здешним жителям, и утишением для их душ. Пока я никого не знаю здесь, но ко мне уже наведывались некоторые мои прихожане. Это славные люди – грубоватые, но по-своему умудренные жизнью. Стайка моих будущих учениц с интересом заглядывает в окно. Они смеются, и порой кажется, что ангелы спустились с небес на землю, чтобы услаждать наш слух своими голосами.
Понимаю, что порой бываю чересчур восторженным. Но эти согретые солнцем холмы, цветы на окнах, и приветливые лица не оставят равнодушным даже самого черствого человека. Господи, прошу тебя, даруй мир и спокойствие до самого Судного Дня жителям этой деревни. Пусть хотя бы в этом тихом уголке люди будут по-настоящему счастливы.»
***
«16 апреля.
Моя первая служба.
Все-таки не так набожны здесь люди, как казалось в радостном тумане моего прибытия. Кто-то откровенно спит на задних скамьях, кто-то зевает всю службу. Впрочем, мне ли обвинять здешних трудяг, для которых работа – изнурительный труд – важная часть их жизни, а службы – всего лишь возможность отдохнуть от работы и посудачить с соседями.
После службы ко мне подошла моложавая женщина. Приятная, и неглупая. Она поведала мне печальную историю гибели ее мужа – моряка. Рассказала о том, что тянет одна пятерых детей. И попросила взять в наш хор ее дочь. Я обещал, что поговорю с учителем пения, и руководителем хора, отцом Марком. Кажется, я ее обрадовал.»
«25 апреля.
Я все чаще провожу время, слушая, как репетируют отец Марк и его маленькие ангелы. Мне кажется, я и впрямь слушаю музыку горних высей. Дочь вдовы нашла себе подругу. Они прямо как день и ночь – светлая Фантина с медовыми косичками, и смуглая черноволосая Лукреция. Первая – славная болтушка, вторая – замкнутая и молчаливая. Я ощущаю как прекрасна дарованная нам Богом жизнь, наблюдая именно за этими двумя девчушками.
Скоро начнется лето, и нестерпимо жаркое солнце выжжет здешнюю землю, превратив цветущие сады в сухие выцветшие пустоши. Все чаще в полдень сложно оставаться на улице дольше часа. Но это даже к лучшему. Ничто не отвлекает меня от молитв и мыслей о вечном.»
Излияния набожного падре утомляли не меньше, чем само чтение старого текста при свете фонарика в палатке. Селестия прикрыла уставшие глаза. Рукопись она отложила. Совсем не так представлялся с самого детства святой Доминик. На иконах рисовали благообразного старца, грозно хмурившего седые брови. А тут – тут был молодой романтик, слегка помешанный на красоте и божественности всего окружающего. Сели глянула на недочищенную лампу и твердо решила – спать. Завтра много дел, и если она будет вялой и заспанной, мало что сможет успеть.
Селестия щелкнула выключателем фонарика и погрузилась в непроглядную темноту южной ночи. Где-то над палаткой и выше – над тонкими вершинами кипарисов – светили мириады крошечных звезд, превращая ночное небо в шкатулку с драгоценностями.
***
Она пробежала через залитую солнцем площадь, взобралась по горячим каменным ступеням на узкую крытую террасу, огражденную колоннами с одной стороны, а с другой примыкавшую к задней стене дома Плаченцы – «надсмотрщика» Паньоры. На самом-то деле не был он никаким надсмотрщиком. Сидел себе в своей усадьбе, только иногда выезжая куда-то из деревни или устраивая пышные праздники в честь свадеб или дней рожденья своих детей.
- Стой, Лукреция! Стой!
Сзади бежала, путаясь в своем длинном платье Фантина.
Она остановилась, замерев на верхней ступеньке лестницы, дожидаясь, пока подруга, задыхаясь от быстрого бега, заберется следом за ней.
- Нечестно! – надула губы Фантина, когда, наконец, оказалась рядом с подругой. – Ты быстрее бегаешь.
- Сама предложила – кто быстрее до зАмка. – она спокойно поглядела на Фани. Почему-то ей в глаза никто долго не смотрит, отворачиваются. Фантина даже не пыталась, - сразу перевела взгляд на свои босые ноги, сделав вид, что там что-то интересное увидела.
- Ну ладно, я тебя прощаю, – наконец снисходительно произнесла светловолосая девочка, махнув рукой. Фантина, видно, представляла себя сейчас маленькой принцессой или, как минимум, знатной сеньоритой.
Ей стало смешно – им – двум замарашкам никогда не удастся попробовать, что такое богатство и знатность. Сейчас казалось, что она в три раза старше своей белокурой одногодки и во столько же раз умнее.
- Пойдем, Фани, отец Марк будет расстроен, если мы опоздаем на урок пения.
- Ну и пусть! Я его не люблю! Жирный индюк!
- Дурочка. – Лукреция взяла подругу за руку. – Идем. Твоя мама специально просила отца Доминика, чтобы тебя взяли в хор. Ты хочешь, чтобы ей было грустно?
- Нет, не хочу. – снова насупилась Фантина, но сопротивляться не стала и пошла следом за Лукрецией. – Но я в хор этот хожу только чтобы видеться с тобой. Мы ведь всегда-всегда будем подругами?
- Давай поклянемся. – вдруг обернулась Лукреция. – Уколем себе пальцы и станем сестрами по крови!
- Как это? – испуганно прошептала Фантина.
- А вот. – Лукреция достала из какого-то бездонного кармана на своем мешковатом платье небольшой гвоздик.
- Уууууй! Не хочу! – заныла ее подруга.
- Мы друзья или нет?! – Лукреция сощурила свои красивые черные глаза.
- Д..друзья… - Фантина сделала над собой видимое усилие, зажмурилась, и протянула вперед вспотевшую от страха ладошку.
- Вот и почти не больно, – когда Фани открыла глаза, Лукреция прижимала свой палец к указательному пальцу подружки. Несколько алых капель упали на песок, – зато теперь мы с тобой как сестры.
Бледная Фантина слабо улыбнулась.
- А теперь пойдем. Отец Марк ругаться станет.
На сей раз возражений не последовало, и две девочки – светленькая и темненькая, - побежали к церкви.
***
Селестия проснулась со странным ощущением невесомости, будто на время выпала из реальности, совершив головокружительное путешествие в сказку. Ей, кажется, что-то снилось, но она не могла вспомнить что именно. Осталось только смутное послевкусие, как от пирога с яблоками и корицей. Сели сладко потянулась, потрясла головой, прогоняя остатки сна, натянула любимые протертые на коленках джинсы, и выбралась из палатки. Паоло сладко посапывал, прижавшись небритой щекой к самодельному деревянному столу. В руке он крепко сжимал чашку с еще дымящимся кофе. Как всегда укутанная в шаль, Мария серой тенью нависала над тем же столом, скорбно прихлебывая чай из эмалированной кружки с нарисованными на ней котятами.
- Всем доброго утра! – попыталась выглядеть бодро Селестия.
Мария так же скорбно кивнула. Паоло, не просыпаясь, поднял руку, помахал ею в воздухе, и пробормотал что-то смутно похожее на «Добут».
Когда спасительная кружка с бодрящим напитком, наконец, оказалась в руках у Сели, Мария возвела на нее скорбный взгляд из-за своих стрекозиных очков.
- Паоло говорит, что вы нашли дневники святого Доминика… Это правда?
- Не знаю, – поежилась Селестия, – ему дал эти записи местный падре. А когда я пошла побеседовать с ним, чтобы выяснить где и как он их нашел, этот странный человек попросил меня сначала прочитать дневник. Я, правда, пока не сильно продвинулась…
- Я чувствую, - Мария еще плотнее запахнулась в шаль, чуть не расплескав чай и став чем-то похожей на моль, - что у нас впереди грандиозное открытие!
- Ну… не знаю, Мария. Я бы не была так уверена пока не проведена экспертиза.
- А я уверена! – Мария в упор взглянула на свою начальницу, и во взоре ее читался пламенный фанатизм. – Это награда за наши труды! Мы, наконец, получим то, чего заслуживаем.
- Точно! Она права, Сели! – Паоло проснулся и теперь тоже воодушевленно размахивал своей кружкой. – Будем богатыми! Купим Марии еще пятьсот пуховых платков! И окуляры побольше этих!
- Олух! – Селестия поставила свою кружку на стол.
- Бездарь. – Презрительно бросила Мария, еще плотнее укутываясь в свою шаль.
- Мария, ты же знаешь, на дураков не обижаются, – попыталась сгладить ситуацию Селестия, грозно взглянув на собиравшегося еще что-то ляпнуть Паоло. Слава богу, он понял испепеляющий взгляд начальницы и промолчал.
Сели тяжело вздохнула и отправилась к своим осколкам древности.
***
«5 мая 1863 года»
Что? Шесть лет спустя?! А остальное где?
Селестия пролистала старую рукопись. Все страницы были расположены в строгом хронологическом порядке, только кое-где оказались пропущены дни, месяцы, и даже года.
- Ладно… ничего не поделаешь. Надеюсь, самое интересное я не пропустила.
«Я все реже встречаю Фантину, но все еще часто вижу Лукрецию. Славная Фани растет красавицей и веселушкой. Она, похоже, очаровала всех местных юношей. И даже, пожалуй, их матерей. Но, я думаю, Фантина воспитана в достаточно строгих традициях, чтобы не оступиться на этой узкой и каменистой тропе. Она найдет себе достойного супруга. С Лукрецией они больше не дружат и даже не общаются. Увы, детская дружба всегда проходит со временем.
А что же Лукреция? Она, как и прежде, замкнута. Помогает местному лекарю, и в свои шестнадцать лет уже умеет очень многое. Она тоже становится красавицей, но не такой, как подруга – ее красота немного чуждая и даже вызывающая. Прости меня Господи. Я знаю, что не должен обращать столь пристальное внимание на красоту юных дев. Но для меня это подобно восхищению горным ручьем или прекрасным закатом в южном небе.
Недавно я встретил Лукрецию возле церкви. Она смотрела куда-то вверх, видимо на крест на вершине крыши, и мне показалось, что она плакала. Хотя, возможно, это было от солнца, нещадно палившего весь день. Девочка заметила меня, и не успел я подойти, как она унеслась быстрее лани. Я до сих пор гадаю, почему же она так испугалась меня тогда.»
«17 мая
Я чем-то обеспокоен… Что-то не дает мне уснуть. Духота или мысли о греховности? Нет. Я слышу голоса. Они доносятся с улицы – неприятные хриплые мужские голоса. Словно свора собак…
Далее строки обрывались, и сделанная позднее запись шла уже не таким каллиграфическим почерком, как раньше, будто писали в спешке или в сильном волнении.
Боже мой!
Я никогда не предполагал, что такое может произойти в тихой Паньоре. Мои руки до сих пор дрожат от праведного гнева и от того ужаса, который я почувствовал, став свидетелем происходящего.
Когда я вышел из дома, чтобы проверить, все ли в порядке, я увидел толпу пьяных мужчин, гнавших перед собой со свистом и улюлюканьем молодую девушку. Бедняжка была совсем одна, и ее некому было защитить от пьяных скотов (и это мои прихожане!). Было понятно, что единственным, кто сможет ей помочь оставался я. Видит Бог, сначала мне было страшно. Но затем я призвал Его на помощь, и почувствовал прилив сил, с которым и пошел навстречу разгоряченным мужчинам. Далее, да простит меня Господь, я опишу все так, как услышал.
- Эй! Какого черта?! – крикнул один из них, когда Лукреция (я узнал ее, подойдя ближе) спряталась за мою спину. – Пошел вон!
- Не поминай дьявола, сын мой, – я вдруг почувствовал сильное желание ударить говорившего, но во имя Господа сдержался. – Он ведь и прийти за тобой может.
- Ааа… Падре… - протянул кто-то пьяным голосом. – Ты нас не пугай. Не проповедь здесь…Ты это… отдай нам девчонку…
- Ведьма она, – услужливо подсказал кто-то из толпы.
- Ведьма! Ведьма! – радостно подхватили остальные.
- Она – моя воспитанница, и я ручаюсь за ее душу перед Господом нашим! – как ни странно, мне удалось перекричать пьяных дураков.
Они еще что-то кричали про скисшее молоко и привороженного сына кузнеца (юному олуху наверняка просто нравилась Лукреция), но я уже чувствовал, что они отступятся. Господь всегда дает защиту слабым и истинно верующим.
Толпа понемногу редела – расходились самые трусливые и те, кто уже понял, что совершает злодейство, но не мог уйти раньше, боясь быть освистанным пьяными товарищами. Однако самые рьяные остались.
Вперед выступил кузнец (чей сын, якобы был приворожен моей подопечной).
- Мой Эдмундо ни спать, ни есть из-за этой чертовки не может, а вы ее защищаете. Не хорошо это, падре, – он сейчас не был уже так уверен в своих словах, как несколько минут назад, но вино еще бродило в его крови, принуждая идти до конца.
- Твой сын, Пабло, попросту влюбился, – тихо сказал я, вдруг с постыдной отчетливостью вспомнив свои юные годы. – В этом нет ничего страшного. Если Лукреция не ответит ему взаимностью, со временем это пройдет.
- Эдмундо?! Влюбился в травницу?! В эту…?!
- Да. Любовь, знаешь ли, не выбирает травница, пекарь или граф. А обвинять в этом девочку я не позволю.
Кузнец явно смутился, и замолчал. Зато из-за его широкой спины кто-то неприязненно прошипел:
- Смотри, падре, кабы змею на груди не пригреть.
Я попытался рассмотреть злопыхателя, но он успел смешаться с оставшимися мужчинами, и в темноте было не разобрать кто из них кто.
Я очень устал от этой перепалки, от напряжения последних десяти минут и поэтому возблагодарил Господа, когда, наконец, один из них предложил разойтись по домам, и все последовали его предложению.
Когда же я обернулся, чтобы успокоить и утешить Лукрецию, ее не оказалось рядом. Странно, но я почувствовал даже легкую досаду, будто защищал уже сданную врагу крепость.
На этом запись заканчивалась.
Селестия вдруг подумала, что дневники отца Доминика, если они, конечно, настоящие, превращаются в натуральный приключенческий роман.
«Бред! Какой роман?! Девятнадцатый век! Падре в маленьком приходе! Нет, не мог все это написать святой Доминик! Точно подделка», - спорила непонятно с кем Селестия, засыпая.
***
Ей было больно и страшно. Больно оттого, что побили. Страшно – от того, с какими остервенением и злобой. Синяки и ссадины пройдут – это ничего. Она знала, как лечиться. А вот злоба и ненависть останутся.
Ее побили сверстницы – такие же девушки, как и она. Фантины среди них не было. Но почему-то казалось, что она тоже об этом знает, и молчит. С недавних пор бывшая подруга Фантина обрела все то, о чем мечтала в детстве – любовь и преклонение мужской части Паньоры и завистливое восхищение женской. Те же девицы, что избивали и травили Лукрецию, приходили к Фантине со своими проблемами и секретами, считая ее умнее и удачливее. А Фани благосклонно принимала и знаки внимания, и преклонение новых подруг. И единственная, о ком она не вспоминала, кого ни разу не утешила и не ободрила, была Лукреция. От этого становилось еще больнее, и тогда девушка плакала, забившись в темный угол в доме лекаря. Господин Ибрагим не был похож на жителей Паньоры – высокий, худощавый, он носил аккуратную седую бородку клинышком, тонкие окуляры и городскую одежду. Смотрелось это особенно странно в сочетании с восточными чертами лица. Лукрецию он выделил за очень толковый рассказ о свойствах местных трав, как-то услышанный от нее. И теперь прочил ей будущее сестры милосердия. Взял даже к себе в дом из церкви. Ему никто не перечил. Несмотря на то, что Ибрагим не был итальянцем, в Паньоре его уважали и побаивались.
Почему же так ненавидят ее?! За что?
«Безродная. Безотцовщина. Ведьма.»
Значит, если нет отца, и мать умерла, сразу ведьма?
- Им надо кого-то ненавидеть. – Голос мягкий, успокаивающий, не поймешь, мужской или женский.
Лукреция встрепенулась. В доме пусто – Ибрагим ушел к больному.
- Кто здесь?
- Не испугаешься?
- Не знаю…
- Честный ответ. Впрочем, меня боятся только те, кому есть за что. Тебе же я хочу помочь.
Впереди в неясном свете из приоткрытой двери чья-то фигура. Кто же это? Впрочем, Лукреции действительно совсем не страшно – интересно.
- Они ведьмой тебя зовут? Дураки! Если бы ты была ведьмой, ты не позволила бы так с собой обращаться. Хочешь?
- Чего?
- Чтобы на тебя никто и никогда больше не поднимал руку.
- Хочу. А ты можешь так сделать?
Смех. Мягкий, приятный.
- Ты и сама можешь. Просто не знаешь как. А я покажу. Ну так что же, пойдешь ко мне в ученицы?
- Пойду, отчего бы и не пойти. – Улыбнулась Лукреция. И только потом спохватилась, что в темноте не видно улыбки.
***
Ох уж эти дневники.
Еще вчера Селестия собиралась идти к падре Валентину, отдать ему странные записи и сообщить, что не намерена больше тратить время на чтение всякой ерунды. А сегодня стало вдруг интересно. Работа больше не занимала так, как раньше, и монотонное переписывание найденных обломков прошлого нагоняло тоску. Хотелось пойти в палатку и читать дальше. «Как интересная книга». - Пришло на ум сравнение.
Паоло и Мария весь день о чем-то спорили. Похоже, все разговоры сводились к дневникам. И Сели в конце концов разозлилась.
- Хватит уже делить! Мы еще даже не знаем, подлинник ли это, а вы уже о больших деньгах размечтались. Сперва это научному сообществу доказать надо будет!
Мария то ли испуганно, то ли обиженно воззрилась на начальницу, а Паоло насупился.
- Мы вообще-то про отца Валентина спорили…
- Да?.. – Селестия растерялась. Вот надо же было в такую лужу сесть. – И что же в нем такого противоречивого?
- Ну, … я, например, говорил, что он нам ради науки рукописи отдал. А Мария…
- Я считаю, - Мария все еще обижалась, - что падре совершенно незачем было отдавать нам рукопись. Он и сам мог бы ее открыть миру.
- И что? – не поняла Селестия.
- А то, что я была неправа. Нас пытаются обмануть, выставить дураками.
- Падре? Зачем ему это?! – взъерепенился Паоло.
- Откуда я знаю? Может от скуки.
- Все! Как руководитель экспедиции, я накладываю вето на разговоры про рукопись. Понятно? – Селестия чувствовала, как возвращается давешнее раздражение. Все эти споры и рассуждения начинали набивать оскомину.
- Ты сама спросила, – попытался возразить Паоло, но наткнулся на недвусмысленный взгляд начальницы и прикусил язык.
- Прошу прощения, что прерываю сей научный диспут, но у меня к вам дело, мадемуазель… Селестия.
Селестия резко обернулась. Рядом с их палаточным лагерем стоял, опираясь на трость, кругленький холеный субъект. Деловой костюм из дорогой ткани сидел на нем как влитой, щегольская шляпа прятала в своей тени большие солнцезащитные очки, нос кнопкой и щетку усов с проседью.
- Меня зовут Фернан Элизье. Я коллекционер. Можем ли мы поговорить с глазу на глаз, мадемуазель?
- Да, конечно. – Селестия недоумевала – что могло понадобиться коллекционеру, да еще из Франции на самых заурядных раскопках, куда посылают только неудачников вроде нее, недавних студентов вроде Паоло и лабораторных крыс вроде Марии. Неужели что-то ценное в наших древних черепках все-таки есть?
Как только они отошли, коллекционер ухватил Селестию под ручку, скорее ради собственного удобства, чем из галантности, и тихо произнес:
- Рукопись, мадмуазель. Рукопись отца Доминика.
Что?! И этот туда же!? Откуда только узнал!? Досада, недоумение, желание указать визитеру на выход из лагеря на секунду накрыли Селестию с головой, но она все-таки умудрилась взять себя в руки.
- Вы о чем?
- Не надо играть со мной в кошки-мышки. Вы прекрасно понимаете, о чем я. – Тон коллекционера приобрел стальные нотки.
«Ах ты, чучело! Не на ту напал».
- А вы отдаете себе отчет, – в голосе Сели тоже появился лед, - что бумаги, которые вы называете рукописью отца Доминика, может вообще не существовать? Я сумела бы написать сотню таких за неделю. Кроме того, я не позволю давить на себя. Да еще в моем же лагере.
Последние предложения были «тонким» намеком, что стоило бы вообще прекратить этот разговор, но визитер пропустил его мимо ушей.
- Прошу прощения. Я действительно не с того начал. Позвольте, я начну с начала. Вот уже несколько месяцев, как я веду переговоры с местным падре – Валентином. Я частенько приезжал в Паньору и раньше, с супругой и детьми – сугубо для отдыха. Никогда не думал, что здесь может отыскаться что-либо, представляющее для меня ценность. Но однажды я случайно услышал разговор этого падре и местного врача. С тех пор я не оставлял надежды увидеть дневник. Сами понимаете, я предлагал деньги. Даже не будучи уверен, что это подлинник – согласитесь, немалый риск для меня, и такая удача для местного прихода! Но падре все время отказывался. И вот теперь я узнаю, что он передал эти рукописи вам. Я думаю, вы в состоянии представить мою досаду.
- Что же вы от меня хотите? Чтобы я его вам отдала?
- Ну… не просто так. Если уж дело дошло до представителей официальной науки, я готов предложить удвоенную цену.
Селестия усмехнулась.
- А если это подделка?
- А какова ваша оценка?
- Не знаю. С уверенностью это можно установить только посредством лабораторных анализов.
- О! Это не сложно – все это я готов оплатить отдельно.
- Хм. А почему вы решили, что я продам вам рукопись, если она действительно подлинник?
- Ну хотя бы потому, что большой науке еще надо доказать, что это действительно рукопись того самого отца Доминика. К тому же, эта самая наука подразумевает благородную нищету. Максимум, что вы можете ожидать от ученого сообщества, когда докажете подлинность, – вас погладят по головке, напечатают статьи в парочке газетенок и благополучно забудут. Рукопись, конечно же, заберут, и положат на полку в музее. А вы и дальше будете раскапывать древние курганы в надежде найти что-нибудь стоящее. Удача – капризная дама, мадмуазель. Если ее игнорировать, она уйдет к другому.
«А вы и дальше будете раскапывать…» - кольнуло особенно ощутимо. Сели знала – в общем-то, все так и будет. На минуту захотелось поторговаться с коллекционером и назначить сумму побольше – чтобы и себе, и Паоло, и Марии на пятьсот пуховых платков.
- Я подумаю.
- Думайте, мадмуазель, думайте. И читайте. Я готов подождать своей очереди.
Без дальнейших пояснений француз, если, конечно, он не скрывал настоящее имя, - слишком уж правильной, без акцента была его речь, - повернулся и зашагал в сторону Паньоры.
«Странно. – Подумала Сели. – Ни телефона, ни адреса не оставил. Вроде создавал впечатление цепкого дельца. Для таких рассеянность – дурной тон. Впрочем, ему же хуже.»
***
«23 мая 1863 года.
Недавно нашелся жених для Фантины – хороший парень, работящий. В июле хотят справить свадьбу. Очень просили меня провести обряд венчания.
Мне надо по делам в Савону.
Но оставлять сонную Паньору почему-то страшно. И не только потому, что я отвык от большого мира. В последние дни меня не покидает ощущение удушья, будто перед грозой. Что-то должно случиться, но что – я не знаю. И эта неизвестность пугает больше всего.»
«24 мая.
Ночью прошел дождь, и дышится легко и свободно. Вчерашние опасения кажутся глупостью и суеверием. Меня ждет Савона. Долгий путь и суета города, от которой я сбежал почти семь лет назад. Впрочем, тогда я бежал не только от нее. Облик Доминики почти стерся из памяти, но я все еще помню дурманящий запах ее духов. Видимо, у каждого человека, даже если это священнослужитель, есть свои тайны. Все мы грешны пред тобой, Господи.
Я уже неделю не видел Лукреции. Немного беспокоюсь за нее. Но Ибрагим – надежный человек. Я поговорил с ним, рассказал ту историю с ночной погоней. Думаю, он сможет защитить девочку.»
«26 мая.
Я взял дневник с собой – он для меня как надежный попутчик. Но оказалось, совсем не зря. Я встретил-таки Лукрецию. Но то, что я увидел, не порадовало меня совсем. Либо я схожу с ума. Либо происходящее выше моего понимания.
Вчера мы остановились на ночлег в придорожной гостинице. Паньора осталась далеко позади, и нагнать нас можно было только проскакав сутки верхом. Железных дорог здесь нет. Я и сам путешествую в крытом возке, запряженном парой кляч.
Впрочем, я отвлекся. Вечером, когда мы прибыли в гостиницу, я поднялся в предоставленную мне для отдыха комнату. Аккуратно разместил свои вещи, помолился и вышел подышать свежим воздухом. В небольшой кипарисовой рощице я остановился, чтобы полюбоваться округой и поразмышлять о вечном. Внезапно среди деревьев мелькнуло что-то белое. Я пригляделся (теперь зрение все-таки не такое острое, как раньше, да и сумерки мешали хорошо разглядеть) и понял, что это тонкая девичья фигурка, облаченная в короткое белое платье. Ничего особенно необычного в этом не было – девушки в наше время свободолюбивы и не боятся гулять одни даже в такую пору. Я совсем уж было вернулся к созерцанию звездного купола, как вдруг мне на плечо легла чья-то рука.
Мое изумление не имело границ – передо мной стояла Лукреция и призывно улыбалась. Я прикрыл глаза, пытаясь прогнать наваждение, но когда открыл их, девочка осталась там, где стояла. И улыбка…. Прости меня, Господи, мне пришлось призвать на помощь всю свою выдержку, чтобы не поддаться почти дьявольскому искушению. Я даже отшатнулся. А небесное создание с дьявольской улыбкой серебристо рассмеялось.
- Больше я не буду морочить Вас, падре. Простите, я не должна была так поступать с человеком, спасшим меня от побоев и, может, даже худшего…
Произнеся это, она подпрыгнула и исчезла.
Я долго еще бродил среди кипарисов, пытаясь успокоить смятенный ум. А он бунтовал. Не может девочка из Паньоры, оставшаяся дома, вдруг преодолеть такое расстояние, не может вдруг исчезнуть, произнеся одну фразу. Не может… искушать падре? Или… все-таки может?
В итоге я по глупости и усталости решил списать все на козни дьявола, управлявшего моим взбудораженным за день поездки воображением, и отправился спать.
***
Она колдовала. Она и правда может это! Незнакомец научил ее многому. И теперь она не будет беззащитной. Не будет. Никогда. Пусть только попробуют сунуться!
Глухая обида, точившая столько лет, требовала выхода. Требовала немедленно превратить в жабу рыжую Чачу и изуродовать симпатичную мордашку Терезы. Только Фантину она не тронет. Но потом пришла на ум идея получше.
- Вы врете, что верите в Создателя и деву Марию, но спите в церкви, как жирные бараны, бьете и унижаете слабых! Посмотрим, как вы уверуете, когда увидите самого дьявола.
- Будь осторожна. Это не шутки.
- Я знаю. – Учитель умный, но немного боязливый. Он не хочет будить тех, кто спит. Но она разбудит! И тогда все поймут, что значит их лживое лицемерное христианство.
- Лукреция. Ты заходишь слишком далеко. Лучше остановись.
- Не хочу! Я терпела так долго, и больше не желаю.
- Что ж. Ты выбрала свой путь. Но это – без меня.
- Учитель, ты уходишь? – Ей обидно и грустно. Он же всегда ее понимал и поддерживал.
- Ухожу. Не сердись, мне все равно пора. Может, когда-нибудь ты поймешь, почему я был против. И чего боялся.
- Может быть…
Ступни обжигает росой на траве, южная ночь, душная и теплая, стелется от окраин Паньоры до горизонта. Старое кладбище. Его боятся городские мальчишки, да и взрослые горожане не стали бы забредать сюда в темноте. А ей весело – будто она – акробат в цирке, и ходит по тонкой веревке, рискуя сорваться, но ни за что не спустится на безопасную землю, пока не закончит свой опасный танец. А танец и правда опасен. Учитель знал что говорил, но ей все равно. Загорается в бешеной пляске земля, летят по кругу созвездия, и льются, льются прямо из души слова древней ненависти. И встают один за другим – древние, полузабытые идолы, пришедшие словно из кошмарных снов. Поднимаются, сворачивая пласты земли над древними курганами. Кланяются ей до земли и идут в спящий город. Идут не просто так – призывать к ответу, убивать.
Огненный танец длится и длится. И уже сама ночь кричит от страха перед неизбежным. Или это кричит сама Лукреция?
***
- Сели! Сели, проснись! – над Селестией нависал Паоло, сжимая стальной хваткой ее плечи и периодически от души встряхивая.
- Что? Что такое? Ты почему в моей палатке?!
- Да ты орала, как резаная! – возмутился Паоло, оскорбленный в лучших чувствах.
- Орала? Да отпусти же… - помощник, наконец, разжал руки, и Селестия смогла сесть. В палатку заглядывала встревоженная и взъерошенная Мария. – Орала?
- Мария подтвердить может.
Видимо, еще не совсем проснувшаяся Мария, только кивнула.
- И что же я орала? – пробурчала Селестия, приходя в себя и пытаясь сосредоточиться.
- Сначала просто кричала, – Паоло принял вид сказителя, повествующего о похождениях древнего эпического героя, но при этом – в лицах. – Потом, когда я примчался на твой крик, ты вроде как притихла, сказала только: «Мамочки». Но как только я собрался уходить, ты снова заорала, только на сей раз: «Убью!», и захохотала – демонически так. Я уж было подумал, что ты меня убить хочешь.
- Тебе думать вредно, – огрызнулась Селестия. – И это все?
- Нет, – вдруг произнесла Мария.
- Черт! Весь лагерь сбежался послушать, как я кричу во сне. Ну мало ли человеку кошмар приснился! – Селестия даже договорить Марии не дала от раздражения. – Вы бы еще записали все на пленку.
Сделалось как-то неестественно тихо.
- Что? …Паоло! Я действительно тебя убью!
- Мы не нарочно! – Паоло увертывался от увесистой походной кружки, которой норовила его достать начальница экспедиции. – Мария вечером забыла включенный диктофон возле палатки. Каких-то птичек записывала. Ты лучше ей наподдай – растеряхе!
- Я настаиваю, чтобы вы это послушали, – неожиданно твердо прервала этот спор Мария.
Запись она сильно отмотала к концу. Сначала там слышались обычные ночные шумы. Потом чье-то бормотание. Видимо, так начинался кошмар Сели. Через некоторое время, она и правда закричала, но фоном для этого крика был женский голос, повторявший нараспев какое-то заклинание. Совсем недолго. Затем послышался топот разбуженного Паоло, возня в палатке, увещевания проснуться, а голос бесследно исчез.
- Или здесь что-то происходит, или мы все сходим с ума, – тихо произнесла Сели.
- Может, галлюциногены? – заинтересовался Паоло.
- У диктофона, по-твоему, тоже галлюцинация? – презрительно вопросила Мария.
- С меня хватит! – Селестия начала быстро одеваться. – Я иду к падре. И пусть он забирает к черту свои писульки.
- Ты думаешь, это из-за дневника? – Паоло рвался в бой. Скука послеуниверситетской практики неожиданно превращалась для него в мистическую детективную историю.
Вместо ответа Селестия натянула старенькие кроссовки, и выбралась из палатки. Папку с дневником, она прихватила с собой.
- Я пошла. Мария – остаешься за главную.
- А я?! – разочарованно протянул Паоло.
- А ты охраняешь лагерь.
- Ты хочешь, чтобы я пропустил все самое интересное? Да?!
- На твой век приключений хватит, поверь мне…
Лагерь остался позади, и идти в утреннем тумане было немного не по себе, особенно после услышанного на диктофоне. Селестии захотелось поскорее попасть в Паньору, она даже пожалела, что оставила Паоло охранять лагерь. Вдвоем было бы всяко веселее. Но несмотря на потрепанные нервы, по дороге так ничего и не произошло. На окраине сонного городка упоенно вычесывала блох патлатая дворняга. Сели обрадовалась ей как родной. Впрочем, проявлять свои чувства не стала, опасаясь подцепить прыгучих попутчиков.
В старой церкви, как и в прошлый раз, пахло ладаном, и горели свечи. Селестия прошлась по ряду темных пустых скамей, словно видя, как много лет назад здесь собирались горожане в старинных платьях. Они приходили сюда со своими проблемами и чаяньями. Именно это живое воображение и помогло ей стать археологом почти шесть лет назад.
Как и в прошлый раз падре Валентин не появился сразу, будто держал театральную паузу.
Впрочем, он вышел к ранней посетительнице бодрым, в своем безупречном черном костюме с белым воротничком.
«Он вообще спит когда-нибудь?» - Немного раздраженно подумала Сели.
- Доброе утро, – падре улыбнулся, – чем я могу Вам служить?
- Больше ничем, спасибо. – Селестия не слишком аккуратно вытащила из походной джинсовой сумки рукописи и протянула их собеседнику. – Хватит с нас мистики…
- Какой мистики? – казалось, падре был удивлен, но Селестии почудилось, что он ждал от нее этих слов.
- Почему я должна вам что-то объяснять?! Просто заберите дневник, и все. Я не думаю, что он подлинный.
- А что заставляет вас так считать? – Валентин и не собирался брать протянутые ему рукописи. Поэтому Сели просто положила их на ближнюю скамью.
- Написать этот дневник мог кто угодно, а потом искусственно состарить. Я по роду деятельности сталкиваюсь с такими вещами. Нет-нет, я вас ни в чем не обвиняю. Вас могли просто… разыграть.
- Вы хотели сказать «обмануть», - снова улыбнулся падре.
- Ну да… - Сели замялась, ей было неприятно одновременно и обвинять собеседника, и выгораживать его, но сказать человеку в лицо, что мол, это он сам написал и обманывает ее, тем более, если этот человек – священник, она не могла.
- Ну хорошо. Вы все же не дочитали рукопись до конца, – он жестом остановил ее удивленное восклицание. – Не дочитали, я догадался, кроме того, вы положили дневник на скамью, и верхние страницы – не последние в рукописи. У меня хорошее зрение. Впрочем, все это не важно. Я предъявлю вам доказательства того, что дневник подлинный. Но сначала, вы дочитаете его до конца. Прямо тут, не возвращаясь в лагерь. Поверьте, это того стоит. А вот чего не стоит, так это пугаться неизведанного и странного. Пути Господни неисповедимы, но Он бережет своих чад. Всегда.
Сели показалось, что ее отчитывает университетский преподаватель.
- Хорошо, падре, я прочту, но ответьте мне на два вопроса: зачем вам это нужно, то есть… зачем вы пытаетесь доказать подлинность дневника? И зачем вообще передали его мне?
Впервые за весь их разговор, священник опустил взгляд, потом снова посмотрел на Селестию. И ее поразило, сколько боли она увидела в глазах собеседника.
- Я искупаю свою вину. Однажды я позволил близкому человеку, человеку, который мне доверял, совершить ужасное преступление. Я не смог… вернее не захотел ее остановить. И то, что я делаю, позволяет хотя бы немного искупить то, что я натворил когда-то.
Сели вдруг стало жаль этого немолодого священника, и вопреки своим прежним намерениям, она села на скамью, взяла дневник, и принялась читать – оставалось уже не так много.
***
«6 июня 1863 года.
Я возвращался в Паньору уставшим, но вполне довольным – удалось сделать все запланированные дела, выпросить для прихода новый орган. И, наконец, я снова увижусь со своими прихожанами. Доминику я так и не увидел, да и Господь с ней. Для моей души так даже спокойнее.
Но уже на подъездах к Паньоре, я понял – что-то не так. Было тихо, словно перед грозой, или, может быть, перед боем. Пусто – ни людей, ни собак, которых всегда много на улицах Паньоры. И только в самой деревне я начал понимать, что произошло нечто ужасное – во многих домах были выбиты двери, стекла, покорежены заборы. Кое-где на стенах я увидел ужасные свидетельства – засохшие и потемневшие бурые пятна. Я лишь надеялся, что это не кровь. Тогда я подумал, что началась война, о которой я даже не услышал, и неприятельские войска побывали здесь до моего прибытия. Но ведь должен же был хоть кто-то уцелеть.
С этой мыслью я направился к ратуше: именно там, да еще в церкви ищут люди защиты, когда приходит беда. Я оказался прав, люди там были. Угрюмые, подавленные они ходили исключительно по двое, а то и целыми компаниями, вооруженные, чем придется. Меня встречали невеселыми приветствиями, но казалось, что при виде меня кое у кого лица все же светлели, а плечи распрямлялись. Еще в городе витал какой-то удушливый смрад, словно от горящих тел. Только в Паньоре мертвых никто не сжигал – их хоронили.
Я направился прямиком в ратушу к господину Плаченце, надеясь, что он сможет мне объяснить, что здесь происходит. В коридоре ратуши меня встретил слуга, такой же угрюмый, как и все горожане. Он сообщил, что сеньор Плаченца ждал моего приезда, и теперь приказано проводить меня в большой приемный зал.
Плаченца – пожилой согбенный мужчина с пышными бакенбардами – ожидал меня в своем неудобном высоком кресле. По правую руку от него сидел Ибрагим, по левую – личный управляющий Плаченцы – Салина. Не хватало только меня. Я поздоровался со всеми и сел рядом с Ибрагимом. То, что я услышал, могло быть бредом душевно больного или Господней карой. Но это было на самом деле. Господин Плаченца не стал бы искажать случившееся. И я видел, что ему самому не по себе от своего рассказа.
Ночью 28 мая, как раз когда я спокойно отдыхал в Савоне, тишину Паньоры разорвали первые крики ужаса. В темноте двигалось что-то ужасное, убивая, растерзывая свои жертвы, и никто в сонной деревне не мог этому противостоять. Началась паника. Уцелевшие сбились в кучу у ратуши, освещая все вокруг кострами и факелами. То, что рассказывали некоторые из них, заставляло побледнеть даже самых смелых – по ночному городу шли останки некогда умерших и погребенных людей, выдыхая смрад иного мира в лица своих жертв. Плакали дети, молились женщины, мертвой хваткой сжимали нехитрое оружие мужчины, напряженно вглядываясь в бархатную южную темноту. К ратуше так никто из ужасных существ и не подошел, хотя стоявшие в дозоре, клялись, что слышали хрипы и шорохи вне светового круга. После той ночи не досчитались многих родственников, друзей, знакомых. Некоторых находили по частям. С тех пор кошмар не повторялся, но все были напуганы так, что боялись даже днем выходить из деревни. Да что там деревня – многие почти поселились в ратуше.
Когда я вернулся в церковь, слава Господу, там все были живы. Что бы ни убивало в ночной Паньоре, в святое место оно не вошло. Отец Марк рассказал мне, что слышал какие-то жуткие звуки за стенами церкви. Кто-то бился в дверь. Но он молился, молились и послушники. Видимо, эти молитвы и помогли.
Что я мог сделать? Разве что, следуя примеру отца Марка, молиться. Я и молился. Но спокойнее не становилось. Тогда я вышел, и побрел в сторону старого кладбища. Никогда его не опасался. Ведь Господь наш бережет нас… Бережет? А что же с теми, кто погиб в ночь с 28-го на 29-е? Их он не уберег… или просто не стал беречь? Господи! Помоги! Я верую! Верую! Просто сейчас так трудно верить в то, что это свершилось по твоему попущению…
На могиле кто-то сидел, будто оплакивая недавно умершего. На мгновение я постыдно испугался. Отголоски ночного кошмара? Человек? Мертвый?
Она обернулась. Лукреция была в том же белом платье, в котором я видел ее у придорожной гостиницы. Ее красота не поблекла, но что-то еще появилось в ее облике – что-то тяжелое, будто на клетку с певчей птицей набросили темное бархатное покрывало. Покрывало с черными кружевами укутывало и голову девушки. Такое носят лишь вдовы. Но кого оплакивает Лукреция? Ибрагим жив. И вдруг я понял – она оплакивает всех погибших. Я знал, что Лукреция – девочка очень добрая и открытая. Это же естественно, что боль других она воспринимает, как свою.
Лукреция улыбнулась. Одними губами, ставшими необычно яркими на бледном лице. И мне сделалось отчего-то еще страшнее. Но чтобы развеять тяжесть, свалившуюся мне на плечи еще когда я узнал о бойне в Паньоре, я подошел к своей воспитаннице.
- Здравствуй, Лукреция…
- Здравствуйте, падре. – Она вдруг сжалась, снова став такой, какой я ее знал. – Я хочу исповедоваться.
- В чем, дитя мое? – В чем ей было исповедоваться?
- Я убила.
«Кого?!»
- Кого же?
- Их всех. Я всех их убила. Я… - из ее горла вырвался бульканьем какой-то истеричный смех. Лицо исказилось внутренней борьбой. – Помогите, пожалуйста…
Тут она вскочила, захохотала – визгливо и громко, словно ведьма, и бросилась прочь. Я не успел ничего сделать или сказать. Только мелькнуло среди старых могильных плит яркое белое платье.
7 июня.
Я молился всю ночь. Лишь Господь поддерживал мои силы к утру. Хвала Небесному Отцу, эта ночь была спокойной. Но не один я не спал. Люди бродят, словно тени – угрюмые и уставшие от держащего в тисках страха. Я же все размышляю о своей последней встрече с Лукрецией. Тогда она казалась какой-то странной. Одержима? Или просто сходит с ума от страха? Бедная девочка. Ей столько довелось пережить. Надо пойти к Ибрагиму.
8 июня.
Ибрагим мрачнее тучи. Я узнал от него лишь то, что Лукреция ушла из дома. Он не знает, где она может быть. И там – на кладбище, я был последним, кто ее видел. Бедное создание. Она одна, может быть, почти сошла с ума от ужаса. Надо было ее задержать тогда, но кто мог знать…. Я отправляюсь на поиски.
9 июня.
Оказывается, не один я узнал, что Лукреция сбежала из дома. Но люди, которые и так не очень ее любили, теперь обвиняют девочку в том ужасе, что произошел две недели назад. Ее ищут с факелами и рогатинами, словно беглую каторжанку. Я пытался урезонить толпу, но теперь меня не слушают. Они выбрали того, кто должен за все ответить.
12 июня.
Вчера Лукрецию нашли, или, как я теперь думаю, она сама вышла к искавшим ее людям. За этот день я, кажется, полностью поседел. Господи, помилуй нас, непослушных сынов Твоих.
Девушку привели на площадь перед ратушей. Связанную. На скорую руку соорудили помост, и добровольцы (а их оказалось немало) принялись стаскивать на него хворост. Постепенно собиралась толпа любопытствующих горожан. Я кричал, что на дворе не пятнадцатый век, что сейчас людей не сжигают, и если она в чем-то виновна, ее должны судить. Но никто меня не слышал. Я метался среди глухих, упоенных предстоящей казнью, и понимал, что бессилен. Я попробовал найти Плаченцу, но и в поместье и в ратуше вежливые слуги указали мне на дверь, сказав, что управляющего нет в Паньоре. Хотя я готов поклясться на Библии, что видел, как приоткрылась занавеска в одном из окон ратуши, там, где располагался личный кабинет «надсмотрщика Паньоры».
То, что было дальше, помнится, как бред, как ночной кошмар. Лукрецию втащили на помост – связанную, грязную, со спутанными черными волосами. Из толпы полетели комья земли и камни. Она даже не пыталась уклоняться, что еще больше разъяряло толпу. Раздались выкрики, что надо бы уже принести огонь. И где-то над головами замелькал факел. Я стоял словно в оцепенении, не в силах пошевелиться, когда вдруг услышал знакомый гортанно-визгливый смех. Смеялась Лукреция. Толпа затихла, и только где-то недалеко тихий женский голос произнес – «Еще и спятила»…
- Вы все – ничтожества, – вдруг заговорила связанная девушка. – Вы думаете, что так избавитесь ото всех, кто вам не нравится, кто не такой, как вы? От других, может быть. Но я и правда, ведьма. Только это дает мне право сейчас смотреть на вас сверху вниз, и не бояться ваших жалких попыток меня убить. Вы думаете, ведьма – это беспомощное существо, которое позволит себя искалечить и сжечь? Так вот нет! Все кого убивали такие, как вы, называя их ведьмами, были обычными женщинами. Настоящая ведьма не позволила бы убить себя. Никогда.
Она вдруг что-то закричала – страшно, будто уже горела. Но я понял, что это не крик боли – это призыв. Люди стояли замерев. Теперь они боялись своей бывшей жертвы. И слышно было, как где-то далеко ворочаются тяжелые пласты земли, пробуждая уже приходившую однажды смерть.
Кто-то словно опомнился:
- Сжечь ее! Жгите скорее, пока она не привела сюда свою нечисть.
Факел снова поплыл над толпой к помосту, только я оказался ближе. Сам не до конца понимая, что я делаю, взобрался на шаткое деревянное сооружение, встав рядом с воспитанницей.
- Тогда жгите и меня, – спокойно произнес я.
- Хватит уже ее защищать! Влюбился что ли?
- Я люблю всех своих братьев и сестер во Христе, – я сильно разозлился. – Но вот мои братья и сестры не желают любить друг друга! И это страшно! Залезай к нам, Эдмундо! И ты, Тереза! Фантина, не прячься за жениха. Ты тоже можешь подняться к нам. Ибрагим, я тебя жду. Это – наша вина. Наша, а не вот этой девочки! Это мы отказались от нее, как от чего-то лишнего. Мы загоняли ее, словно дичь! Надо ли удивляться, что дичь научилась защищаться. И теперь охотник – она, а не мы. Это нам положено взойти на костер и покаяться перед смертью.
- Говори за себя! – Рыкнул Эдмундо.
- Я и говорю, прежде всего за себя. Я не травил Лукрецию, но мне не хватило чуткости, чтобы почувствовать ее боль! Я несу ответственность за ее юную душу перед Господом! И я никому не дам причинить ей зло.
Над толпой вдруг разнеслись крики ужаса. Дети ада пришли, чтобы защитить свою хозяйку. Это было дико, невероятно, но это было. Ночь еще не скрыла Паньору, и в серых сумерках стало видно, что на площадь собираются тела, бывшие когда-то людьми, теперь же почти рассыпавшиеся в прах. Но это не мешало им идти, и, видимо, убивать. Живые люди отшатнулись под стены ратуши. Кто-то замолотил в дверь, но ее не открыли. Только тут я заметил, что факельщик бросил свою ношу прямо на ветки у подножия помоста. Они уже горели.
- Лукреция! – Я принялся развязывать девушку. – Ради Бога, этих чудовищ можно снова усыпить? Я не дам тебя в обиду, обещаю.
Она безучастно посмотрела на меня.
- Теперь только моей смертью.
- Что?!
Она молчала. Я тоже не решался переспросить, но уже понимал, что цена слишком велика. Костер тем временем разгорался. Трупы шли вперед, а насмерть перепуганные люди сжимались в страшном кольце, начиная взывать к их единственной надежде – Господу.
- Идите, падре.
- Нет…, постой…
На свою беду я уже развязал ей руки, и Лукреция с силой толкнула меня за огненное кольцо, оставшись там одна.
- Слышите! Я прощаю, и прошу простить меня! – крикнула она. – Я сделала ужасные вещи, но я искупаю их… Падре, молитесь за мою душу!
Она захрипела, закашлялась. Ветра не было, и весь дым уходил вверх, создавая на помосте дымовую ловушку. Я неотрывно смотрел в пламя, где еще виднелась тонкая девичья фигурка.
- Обещаю! – Крикнул я.
Тень в огне упала, и я понял, что Лукреция задохнулась раньше, чем начала гореть. Что ж, хотя бы так…
По периметру площади оседали бренные останки, вызванные из небытия. Беззвучно – им нечем было кричать или предсмертно хрипеть. Удивительно, но смрада от горящей плоти не было. Лукреция сгорела дотла. И после этого я понял – Знак Божий. Он простил оступившуюся дочь. Но я все равно буду молиться за душу грешной Лукреции. За душу грешной Паньоры.»
Окончание в комментах.
Дублирую и на Самиздате: zhurnal.lib.ru/editors/s/sorokina_a_n/live_in_m...
Mistrall, бери свой вариант отсюда. Рабочее название я сменила.
Маркиз, спасибо тебе огромное.
Я не всему "вняла", но что-то исправила.Читайте, высказывайтесь, буду благодарна.
Правда, предупреждаю сразу, оно довольно длинное...
= Памятью живыВМЕСТО ЭПИГРАФА
Житие св. отца Доминика, проводника св. Лукреции, а так же св. Лукреции, бывшей блудницы, но пришедшей к Господу Нашему, покаявшейся и прощенной.
Св. отец Доминик, носивший в миру имя Пьетро Франциско Селини был рожден в семье известного врача, Марио Артуро Селини, 16 июля 1831 года в Савоне. С детства набожный мальчик посещал местную церковь, в чем получал всемерную поддержку матери, также очень верующей женщины. В дальнейшем юный Пьетро твердо решил связать свою судьбу со службой Господу, что вызвало гнев его отца, мечтавшего видеть сына врачом или ученым. Однако Пьетро сумел настоять на своем решении, и отправился в Геную, в собор Сан-Лоренцо, где служил его двоюродный дядя.
Там Пьетро Селини получил тонзуру и звание «вратаря» — низшей степени священства, предоставлявшей право отворять врата храма. В последующие годы он принял еще три низших и две высших степени посвящений, необходимых для получения звания священника и права служить обедню. В возрасте же 26 лет, Пьетро был определен приход в деревне в местности между Савоной и Алассио. К великому сожалению, мы не имеем достоверных сведений о местонахождении этой деревни, и о том, существует ли она в наши дни. Но нам доподлинно известна история, произошедшая в его приходе, ибо она была подтверждена Папой Пием IX, чья канцелярия разбирала это происшествие, и общалась со свидетелями, пожелавшими остаться неназванными.
Св. отец Доминик попечительствовал приходскому хору, в котором училась с детства Лукреция. Девочка была очень замкнутой и нелюдимой. Ее отца не знал никто в деревне. Мать родила дочку без мужа, и растила одна, за что ее порицали односельчане. Когда же Лукреции исполнилось 14 лет, умерла от чахотки и ее мать. В это же время девушка начала проявлять распущенность, без стыда оголяясь на людях, приставая к женатым мужчинам, и смущая юношей. Ее пытались пристыдить, и даже изгоняли из деревни. Но девушка никого не слушала, и возвращаясь, вела себя еще более распутно. Тогда св. отец Доминик отправился поговорить с девицей, дабы попытаться вернуть заблудшую овцу к Господу. Распутница не желала его слушать, и лишь смеялась в лицо, но св. отец Доминик не сдавался, он снова и снова говорил с Лукрецией о возвращении к Богу, и однажды девушка заплакала. Она сказала, что Бог наказал ее за грехи матери, зачавшей без мужа, и что теперь она раскаивается, и просит лишь, чтобы ей позволили уйти в монастырь. Св. отец Доминик благословил ставшую на путь истинный воспитанницу. Но в церковь Лукреция не успела уйти. Во сне ей явилась пресв. Дева Мария, и указала, что в деревне горит старый дом, и что в нем остался ребенок. Лукреция поблагодарила пресв. Деву Марию, а проснувшись, отправилась к тому дому, который указала пресвятая Дева. Дом действительно горел, и все боялись войти в огонь, и спасти ребенка, который спал в своей кроватке. Лукреция бесстрашно зашла в самое пекло, и вынесла оттуда ребенка, но сама обгорела так сильно, что уже не могла остаться в живых. Последними ее словами были молитва и просьба о прощении за прошлые грехи. В 1870 г. Лукреция была причислена к лику святых по образу Марии Магдалины. Считается покровительницей одиноких матерей, сирот и изгнанников.
В 1864 г. в северо-западных районах прошла эпидемия холеры. Св. отец Доминик исповедовал и причащал смертельно больных, а вскоре и сам заразился и умер. В 1870 г. был причислен к лику святых, и назван Проводником св. Лукреции. По сей день является покровителем потерявшихся, заблудших, ищущих дорогу к Господу.
- Селестия!
По песчаному холму, окруженному кустарником и редкими пробковыми дубами, легкий ветер, словно кот мышонка, гонял летнюю пыль. Девушка подняла голову от старой лампы из меди, которую аккуратно очищала от наслоений известняка. Рыжий локон, превращенный вечерним южным солнцем в червонное золото, выскользнул из стянутого на затылке пучка. Она знала, что так выглядит еще привлекательнее, чем обычно, и потому только загадочно улыбнулась подбегавшему Паоло. Станется с него и молчаливого внимания. Паоло тряс какими-то старыми бумагами и светился, как начищенный бочок той самой лампы, которую Селестия держала сейчас в руках.
- Селестия! Бросай свой «антиквариат» и выпрыгивай из брюк! Знаешь, что я нашел?!
- Размечтался, – фыркнула Сели.
Недавний студент, определенный ей на попечение, отличался характером щенка лабрадора и глупыми шутками, к которым Селестия уже успела привыкнуть.
- Вот, – радостный Паоло положил ей на колени пачку старых, почти древних, листов, исписанных ровным бисерным почерком. Словно кто-то тренировал каллиграфию. – Ты только глянь!
Селестия глянула. Сначала на конопатую довольную физиономию помощника, потом на записи у себя на коленях. Аккуратно отложила лампу. Взяла первый лист из стопки. Старое наречие, которое сейчас употребляют разве что в специальных изданиях, читалось с трудом, но все же это был итальянский.
« 13 апреля 1857 года
Деревня Паньора.
Я, отец Доминик, в миру Пьетро Франциско Селини, приступил к своим обязанностям в местной церкви. …»
- Что это?… - Селестия не собиралась доверять первому впечатлению.
- Если это не подделка, я нашел записи самого Святого Доминика, Проводника Лукреции! – Паоло ликовал. Даже его золотистые вихры радостно топорщились во все стороны. – Я гений! Мне светит признание, деньги! Я богатый гений!
- Слушай, гений, а где ты это нашел? – Селестия подозрительно сощурилась на помощника.
- Ты что, мне не веришь!? – Паоло изобразил праведный гнев, закатив глаза и обиженно надув губы. – Думаешь я сам это написал что ли?!
- Дурень. – Селестия ткнула помощника в бок. – Тебе я верю, но местные жители не похожи на альтруистов. Тебе могли всучить подделку. Никто точно не знает, где Святой Доминик и Лукреция жили и погибли. Оно, конечно, похоже на подлинник, но наверняка я сказать сейчас не смогу. Сколько ты за это заплатил?
- Да ни копейки! – вознегодовал Паоло. – Мне это дал местный падре. Просил тебе передать, между прочим.
- Еще более странно… Предположим, падре знает что мы – археологи. Но с какой стати ему просто так отдавать нам ценную реликвию? Что-то тут не так.
Паоло только плечами пожал. Видимо, ему и в голову не пришло расспросить щедрого священника, откуда у него эта старая рукопись, и почему он решил презентовать ее им.
- Ладно. Веди меня к этому падре. – Селестия встала, бережно держа возможно бесценные рукописи, отряхнулась и позвала Марию. На песчаном холме неподалеку от них переписывала уже очищенные предметы древнего быта немолодая женщина – худая, горбящаяся и в огромных очках. Ей почему-то всегда было холодно, и практически во все экспедиции с ней ездила большая сумка, забитая свитерами и шалями. Сейчас на плечах младшей научной сотрудницы тоже красовалась шаль, хотя солнце палило немилосердно весь день, и даже к вечеру не стало холоднее.
- Мария, пожалуйста, посиди тут, погляди, чтобы никто не околачивался вокруг. Мы скоро вернемся.
- Хорошо, – сухой тон Марии не оставлял сомнений в том, что она готова принести себя на алтарь науки, но не на алтарь прихотей начальницы.
- Что ж, веди, первооткрыватель.
Паоло нехотя двинулся с места. По его скромному мнению, он мчался сюда, окрыленный находкой, не для того чтобы возвращаться назад со скептически настроенной начальницей.
Пахло разогретой землей, грецкими орехами и далеким морем. Стройные кипарисовые аллеи перемежались зарослями колючего кустарника и пятачками выжженной травы, где упиваясь летом, пели цикады. Лагерь Селестии был устроен в получасе ходьбы от Паньоры – маленькой, зацелованной солнцем деревеньки, где старый уклад мирно сочетался с миниатюрными мотоциклами и вполне современными телевизорами в каждом доме. Небольшая старинная церквушка из белого камня располагалась на другом конце деревни, к ней выводили практически все узкие улочки Паньоры.
Селестия на секунду задержалась перед выкрашенной синей краской деревянной дверью с простым металлическим крестом.
- Постой-ка, Паоло, а зовут его как?
- Кого? – помощник, уже собиравшийся открыть дверь, недоуменно уставился на свою начальницу.
- Падре, падре, который дал тебе эти записи.
- А…, честно говоря, не знаю, – почесал макушку Паоло.
- Обормот. – Селестия отвесила товарищу шуточный подзатыльник.
- Эй! Ты чего дерешься?! – возопил ушибленный.
- А я знаю, – детский голосок прозвенел из кустарника, густо разросшегося рядом с церковью.
- Что?! – От неожиданности Селестия слишком резко повернулась на голос, чуть не опрокинув на землю своего подчиненного.
- Как зовут нашего падре. – Из-за кустов показалась девчоночья мордашка с большими карими глазами, наполовину скрытыми густой черной челкой.
- Ну и как же?
- А денежку дашь? – заартачилась местная жительница.
- Ну ничего себе! – возмутился Паоло. – Видали нахалку?
- Да ладно, – остановила помощника Селестия. У нее в карманах джинсов всегда валялись мелкие купюры, одну из которых она и протянула юной вымогательнице. На мороженое должно было хватить. Не стоило, конечно, потакать маленькой нахалке, имя можно было спросить и у самого падре, но Сели захотелось побаловать разбойницу.
- Падре зовут Валентин, – девочка зажала бумажку в загорелой ладошке и припустила куда-то во дворы, видимо, хвастаться добычей.
- Значит, Валентино…
Селестия толкнула синюю дверь, и вошла в сумрак церкви.
Никого. У дальней стены над алтарем свечи, и распятие. Как и полагается, ряды скамеек для прихожан, легкий запах благовоний, и пустота.
- Кхм… ну и где мы будем его искать?
- Здесь был. Точно, – сообщил Паоло.
- Здравствуйте, вы ищете кого-то? – видимо, священник появился из внутренних служб. Кряжистый немолодой мужчина в сутане вышел навстречу гостям.
- Я Селестия – руководитель группы археологов. Это вы – падре Валентино?
- Ах вот как. Да, я ждал вас. Только не Валентино, а Валентин, - я родом из других мест.
- Прошу прощения, я…
- Нет-нет, все в порядке. Вы же пришли поговорить о дневниках.
- Да, мне бы хотелось узнать, где были найдены эти рукописи. Слишком велик соблазн поверить в такое открытие без объяснений и доказательств, но… - Сели развела руками.
- Понимаю. Я бы тоже не поверил сразу. Но у меня есть к Вам одна просьба, - прочтите эти записи, а после я предъявлю Вам все доказательства, которые у меня имеются.
- Не вижу в этом большого смысла. – Прищурилась Селестия. – Вдруг дневник все-таки окажется подделкой?
- Прошу Вас, сделайте мне такое одолжение. Кроме всего прочего, рукопись еще и читать интересно, так что, уверяю, Вы в любом случае не потратите время зря.
Селестия вздохнула. Что ж, придется уступить. Все равно времени до окончания экспедиции остается не так уж мало, поэтому, пожалуй, у нее будет возможность почитать дневники на досуге.
***
« 13 апреля 1857 года
Деревня Паньора.
Я, отец Доминик, в миру Пьетро Франциско Селини, приступил к своим обязанностям в местной церкви. На моем попечении находятся скромные церковные службы, детский хор, состоящий из девочек от шести до четырнадцати лет, и духовная жизнь моих прихожан. Мне выделили маленький домик неподалеку от церкви. Из окон моего скромного жилища открывается замечательный вид.
Благодарение Господу, что судьба привела меня в столь прекрасные края. Надеюсь, мое пребывание здесь послужит добром здешним жителям, и утишением для их душ. Пока я никого не знаю здесь, но ко мне уже наведывались некоторые мои прихожане. Это славные люди – грубоватые, но по-своему умудренные жизнью. Стайка моих будущих учениц с интересом заглядывает в окно. Они смеются, и порой кажется, что ангелы спустились с небес на землю, чтобы услаждать наш слух своими голосами.
Понимаю, что порой бываю чересчур восторженным. Но эти согретые солнцем холмы, цветы на окнах, и приветливые лица не оставят равнодушным даже самого черствого человека. Господи, прошу тебя, даруй мир и спокойствие до самого Судного Дня жителям этой деревни. Пусть хотя бы в этом тихом уголке люди будут по-настоящему счастливы.»
***
«16 апреля.
Моя первая служба.
Все-таки не так набожны здесь люди, как казалось в радостном тумане моего прибытия. Кто-то откровенно спит на задних скамьях, кто-то зевает всю службу. Впрочем, мне ли обвинять здешних трудяг, для которых работа – изнурительный труд – важная часть их жизни, а службы – всего лишь возможность отдохнуть от работы и посудачить с соседями.
После службы ко мне подошла моложавая женщина. Приятная, и неглупая. Она поведала мне печальную историю гибели ее мужа – моряка. Рассказала о том, что тянет одна пятерых детей. И попросила взять в наш хор ее дочь. Я обещал, что поговорю с учителем пения, и руководителем хора, отцом Марком. Кажется, я ее обрадовал.»
«25 апреля.
Я все чаще провожу время, слушая, как репетируют отец Марк и его маленькие ангелы. Мне кажется, я и впрямь слушаю музыку горних высей. Дочь вдовы нашла себе подругу. Они прямо как день и ночь – светлая Фантина с медовыми косичками, и смуглая черноволосая Лукреция. Первая – славная болтушка, вторая – замкнутая и молчаливая. Я ощущаю как прекрасна дарованная нам Богом жизнь, наблюдая именно за этими двумя девчушками.
Скоро начнется лето, и нестерпимо жаркое солнце выжжет здешнюю землю, превратив цветущие сады в сухие выцветшие пустоши. Все чаще в полдень сложно оставаться на улице дольше часа. Но это даже к лучшему. Ничто не отвлекает меня от молитв и мыслей о вечном.»
Излияния набожного падре утомляли не меньше, чем само чтение старого текста при свете фонарика в палатке. Селестия прикрыла уставшие глаза. Рукопись она отложила. Совсем не так представлялся с самого детства святой Доминик. На иконах рисовали благообразного старца, грозно хмурившего седые брови. А тут – тут был молодой романтик, слегка помешанный на красоте и божественности всего окружающего. Сели глянула на недочищенную лампу и твердо решила – спать. Завтра много дел, и если она будет вялой и заспанной, мало что сможет успеть.
Селестия щелкнула выключателем фонарика и погрузилась в непроглядную темноту южной ночи. Где-то над палаткой и выше – над тонкими вершинами кипарисов – светили мириады крошечных звезд, превращая ночное небо в шкатулку с драгоценностями.
***
Она пробежала через залитую солнцем площадь, взобралась по горячим каменным ступеням на узкую крытую террасу, огражденную колоннами с одной стороны, а с другой примыкавшую к задней стене дома Плаченцы – «надсмотрщика» Паньоры. На самом-то деле не был он никаким надсмотрщиком. Сидел себе в своей усадьбе, только иногда выезжая куда-то из деревни или устраивая пышные праздники в честь свадеб или дней рожденья своих детей.
- Стой, Лукреция! Стой!
Сзади бежала, путаясь в своем длинном платье Фантина.
Она остановилась, замерев на верхней ступеньке лестницы, дожидаясь, пока подруга, задыхаясь от быстрого бега, заберется следом за ней.
- Нечестно! – надула губы Фантина, когда, наконец, оказалась рядом с подругой. – Ты быстрее бегаешь.
- Сама предложила – кто быстрее до зАмка. – она спокойно поглядела на Фани. Почему-то ей в глаза никто долго не смотрит, отворачиваются. Фантина даже не пыталась, - сразу перевела взгляд на свои босые ноги, сделав вид, что там что-то интересное увидела.
- Ну ладно, я тебя прощаю, – наконец снисходительно произнесла светловолосая девочка, махнув рукой. Фантина, видно, представляла себя сейчас маленькой принцессой или, как минимум, знатной сеньоритой.
Ей стало смешно – им – двум замарашкам никогда не удастся попробовать, что такое богатство и знатность. Сейчас казалось, что она в три раза старше своей белокурой одногодки и во столько же раз умнее.
- Пойдем, Фани, отец Марк будет расстроен, если мы опоздаем на урок пения.
- Ну и пусть! Я его не люблю! Жирный индюк!
- Дурочка. – Лукреция взяла подругу за руку. – Идем. Твоя мама специально просила отца Доминика, чтобы тебя взяли в хор. Ты хочешь, чтобы ей было грустно?
- Нет, не хочу. – снова насупилась Фантина, но сопротивляться не стала и пошла следом за Лукрецией. – Но я в хор этот хожу только чтобы видеться с тобой. Мы ведь всегда-всегда будем подругами?
- Давай поклянемся. – вдруг обернулась Лукреция. – Уколем себе пальцы и станем сестрами по крови!
- Как это? – испуганно прошептала Фантина.
- А вот. – Лукреция достала из какого-то бездонного кармана на своем мешковатом платье небольшой гвоздик.
- Уууууй! Не хочу! – заныла ее подруга.
- Мы друзья или нет?! – Лукреция сощурила свои красивые черные глаза.
- Д..друзья… - Фантина сделала над собой видимое усилие, зажмурилась, и протянула вперед вспотевшую от страха ладошку.
- Вот и почти не больно, – когда Фани открыла глаза, Лукреция прижимала свой палец к указательному пальцу подружки. Несколько алых капель упали на песок, – зато теперь мы с тобой как сестры.
Бледная Фантина слабо улыбнулась.
- А теперь пойдем. Отец Марк ругаться станет.
На сей раз возражений не последовало, и две девочки – светленькая и темненькая, - побежали к церкви.
***
Селестия проснулась со странным ощущением невесомости, будто на время выпала из реальности, совершив головокружительное путешествие в сказку. Ей, кажется, что-то снилось, но она не могла вспомнить что именно. Осталось только смутное послевкусие, как от пирога с яблоками и корицей. Сели сладко потянулась, потрясла головой, прогоняя остатки сна, натянула любимые протертые на коленках джинсы, и выбралась из палатки. Паоло сладко посапывал, прижавшись небритой щекой к самодельному деревянному столу. В руке он крепко сжимал чашку с еще дымящимся кофе. Как всегда укутанная в шаль, Мария серой тенью нависала над тем же столом, скорбно прихлебывая чай из эмалированной кружки с нарисованными на ней котятами.
- Всем доброго утра! – попыталась выглядеть бодро Селестия.
Мария так же скорбно кивнула. Паоло, не просыпаясь, поднял руку, помахал ею в воздухе, и пробормотал что-то смутно похожее на «Добут».
Когда спасительная кружка с бодрящим напитком, наконец, оказалась в руках у Сели, Мария возвела на нее скорбный взгляд из-за своих стрекозиных очков.
- Паоло говорит, что вы нашли дневники святого Доминика… Это правда?
- Не знаю, – поежилась Селестия, – ему дал эти записи местный падре. А когда я пошла побеседовать с ним, чтобы выяснить где и как он их нашел, этот странный человек попросил меня сначала прочитать дневник. Я, правда, пока не сильно продвинулась…
- Я чувствую, - Мария еще плотнее запахнулась в шаль, чуть не расплескав чай и став чем-то похожей на моль, - что у нас впереди грандиозное открытие!
- Ну… не знаю, Мария. Я бы не была так уверена пока не проведена экспертиза.
- А я уверена! – Мария в упор взглянула на свою начальницу, и во взоре ее читался пламенный фанатизм. – Это награда за наши труды! Мы, наконец, получим то, чего заслуживаем.
- Точно! Она права, Сели! – Паоло проснулся и теперь тоже воодушевленно размахивал своей кружкой. – Будем богатыми! Купим Марии еще пятьсот пуховых платков! И окуляры побольше этих!
- Олух! – Селестия поставила свою кружку на стол.
- Бездарь. – Презрительно бросила Мария, еще плотнее укутываясь в свою шаль.
- Мария, ты же знаешь, на дураков не обижаются, – попыталась сгладить ситуацию Селестия, грозно взглянув на собиравшегося еще что-то ляпнуть Паоло. Слава богу, он понял испепеляющий взгляд начальницы и промолчал.
Сели тяжело вздохнула и отправилась к своим осколкам древности.
***
«5 мая 1863 года»
Что? Шесть лет спустя?! А остальное где?
Селестия пролистала старую рукопись. Все страницы были расположены в строгом хронологическом порядке, только кое-где оказались пропущены дни, месяцы, и даже года.
- Ладно… ничего не поделаешь. Надеюсь, самое интересное я не пропустила.
«Я все реже встречаю Фантину, но все еще часто вижу Лукрецию. Славная Фани растет красавицей и веселушкой. Она, похоже, очаровала всех местных юношей. И даже, пожалуй, их матерей. Но, я думаю, Фантина воспитана в достаточно строгих традициях, чтобы не оступиться на этой узкой и каменистой тропе. Она найдет себе достойного супруга. С Лукрецией они больше не дружат и даже не общаются. Увы, детская дружба всегда проходит со временем.
А что же Лукреция? Она, как и прежде, замкнута. Помогает местному лекарю, и в свои шестнадцать лет уже умеет очень многое. Она тоже становится красавицей, но не такой, как подруга – ее красота немного чуждая и даже вызывающая. Прости меня Господи. Я знаю, что не должен обращать столь пристальное внимание на красоту юных дев. Но для меня это подобно восхищению горным ручьем или прекрасным закатом в южном небе.
Недавно я встретил Лукрецию возле церкви. Она смотрела куда-то вверх, видимо на крест на вершине крыши, и мне показалось, что она плакала. Хотя, возможно, это было от солнца, нещадно палившего весь день. Девочка заметила меня, и не успел я подойти, как она унеслась быстрее лани. Я до сих пор гадаю, почему же она так испугалась меня тогда.»
«17 мая
Я чем-то обеспокоен… Что-то не дает мне уснуть. Духота или мысли о греховности? Нет. Я слышу голоса. Они доносятся с улицы – неприятные хриплые мужские голоса. Словно свора собак…
Далее строки обрывались, и сделанная позднее запись шла уже не таким каллиграфическим почерком, как раньше, будто писали в спешке или в сильном волнении.
Боже мой!
Я никогда не предполагал, что такое может произойти в тихой Паньоре. Мои руки до сих пор дрожат от праведного гнева и от того ужаса, который я почувствовал, став свидетелем происходящего.
Когда я вышел из дома, чтобы проверить, все ли в порядке, я увидел толпу пьяных мужчин, гнавших перед собой со свистом и улюлюканьем молодую девушку. Бедняжка была совсем одна, и ее некому было защитить от пьяных скотов (и это мои прихожане!). Было понятно, что единственным, кто сможет ей помочь оставался я. Видит Бог, сначала мне было страшно. Но затем я призвал Его на помощь, и почувствовал прилив сил, с которым и пошел навстречу разгоряченным мужчинам. Далее, да простит меня Господь, я опишу все так, как услышал.
- Эй! Какого черта?! – крикнул один из них, когда Лукреция (я узнал ее, подойдя ближе) спряталась за мою спину. – Пошел вон!
- Не поминай дьявола, сын мой, – я вдруг почувствовал сильное желание ударить говорившего, но во имя Господа сдержался. – Он ведь и прийти за тобой может.
- Ааа… Падре… - протянул кто-то пьяным голосом. – Ты нас не пугай. Не проповедь здесь…Ты это… отдай нам девчонку…
- Ведьма она, – услужливо подсказал кто-то из толпы.
- Ведьма! Ведьма! – радостно подхватили остальные.
- Она – моя воспитанница, и я ручаюсь за ее душу перед Господом нашим! – как ни странно, мне удалось перекричать пьяных дураков.
Они еще что-то кричали про скисшее молоко и привороженного сына кузнеца (юному олуху наверняка просто нравилась Лукреция), но я уже чувствовал, что они отступятся. Господь всегда дает защиту слабым и истинно верующим.
Толпа понемногу редела – расходились самые трусливые и те, кто уже понял, что совершает злодейство, но не мог уйти раньше, боясь быть освистанным пьяными товарищами. Однако самые рьяные остались.
Вперед выступил кузнец (чей сын, якобы был приворожен моей подопечной).
- Мой Эдмундо ни спать, ни есть из-за этой чертовки не может, а вы ее защищаете. Не хорошо это, падре, – он сейчас не был уже так уверен в своих словах, как несколько минут назад, но вино еще бродило в его крови, принуждая идти до конца.
- Твой сын, Пабло, попросту влюбился, – тихо сказал я, вдруг с постыдной отчетливостью вспомнив свои юные годы. – В этом нет ничего страшного. Если Лукреция не ответит ему взаимностью, со временем это пройдет.
- Эдмундо?! Влюбился в травницу?! В эту…?!
- Да. Любовь, знаешь ли, не выбирает травница, пекарь или граф. А обвинять в этом девочку я не позволю.
Кузнец явно смутился, и замолчал. Зато из-за его широкой спины кто-то неприязненно прошипел:
- Смотри, падре, кабы змею на груди не пригреть.
Я попытался рассмотреть злопыхателя, но он успел смешаться с оставшимися мужчинами, и в темноте было не разобрать кто из них кто.
Я очень устал от этой перепалки, от напряжения последних десяти минут и поэтому возблагодарил Господа, когда, наконец, один из них предложил разойтись по домам, и все последовали его предложению.
Когда же я обернулся, чтобы успокоить и утешить Лукрецию, ее не оказалось рядом. Странно, но я почувствовал даже легкую досаду, будто защищал уже сданную врагу крепость.
На этом запись заканчивалась.
Селестия вдруг подумала, что дневники отца Доминика, если они, конечно, настоящие, превращаются в натуральный приключенческий роман.
«Бред! Какой роман?! Девятнадцатый век! Падре в маленьком приходе! Нет, не мог все это написать святой Доминик! Точно подделка», - спорила непонятно с кем Селестия, засыпая.
***
Ей было больно и страшно. Больно оттого, что побили. Страшно – от того, с какими остервенением и злобой. Синяки и ссадины пройдут – это ничего. Она знала, как лечиться. А вот злоба и ненависть останутся.
Ее побили сверстницы – такие же девушки, как и она. Фантины среди них не было. Но почему-то казалось, что она тоже об этом знает, и молчит. С недавних пор бывшая подруга Фантина обрела все то, о чем мечтала в детстве – любовь и преклонение мужской части Паньоры и завистливое восхищение женской. Те же девицы, что избивали и травили Лукрецию, приходили к Фантине со своими проблемами и секретами, считая ее умнее и удачливее. А Фани благосклонно принимала и знаки внимания, и преклонение новых подруг. И единственная, о ком она не вспоминала, кого ни разу не утешила и не ободрила, была Лукреция. От этого становилось еще больнее, и тогда девушка плакала, забившись в темный угол в доме лекаря. Господин Ибрагим не был похож на жителей Паньоры – высокий, худощавый, он носил аккуратную седую бородку клинышком, тонкие окуляры и городскую одежду. Смотрелось это особенно странно в сочетании с восточными чертами лица. Лукрецию он выделил за очень толковый рассказ о свойствах местных трав, как-то услышанный от нее. И теперь прочил ей будущее сестры милосердия. Взял даже к себе в дом из церкви. Ему никто не перечил. Несмотря на то, что Ибрагим не был итальянцем, в Паньоре его уважали и побаивались.
Почему же так ненавидят ее?! За что?
«Безродная. Безотцовщина. Ведьма.»
Значит, если нет отца, и мать умерла, сразу ведьма?
- Им надо кого-то ненавидеть. – Голос мягкий, успокаивающий, не поймешь, мужской или женский.
Лукреция встрепенулась. В доме пусто – Ибрагим ушел к больному.
- Кто здесь?
- Не испугаешься?
- Не знаю…
- Честный ответ. Впрочем, меня боятся только те, кому есть за что. Тебе же я хочу помочь.
Впереди в неясном свете из приоткрытой двери чья-то фигура. Кто же это? Впрочем, Лукреции действительно совсем не страшно – интересно.
- Они ведьмой тебя зовут? Дураки! Если бы ты была ведьмой, ты не позволила бы так с собой обращаться. Хочешь?
- Чего?
- Чтобы на тебя никто и никогда больше не поднимал руку.
- Хочу. А ты можешь так сделать?
Смех. Мягкий, приятный.
- Ты и сама можешь. Просто не знаешь как. А я покажу. Ну так что же, пойдешь ко мне в ученицы?
- Пойду, отчего бы и не пойти. – Улыбнулась Лукреция. И только потом спохватилась, что в темноте не видно улыбки.
***
Ох уж эти дневники.
Еще вчера Селестия собиралась идти к падре Валентину, отдать ему странные записи и сообщить, что не намерена больше тратить время на чтение всякой ерунды. А сегодня стало вдруг интересно. Работа больше не занимала так, как раньше, и монотонное переписывание найденных обломков прошлого нагоняло тоску. Хотелось пойти в палатку и читать дальше. «Как интересная книга». - Пришло на ум сравнение.
Паоло и Мария весь день о чем-то спорили. Похоже, все разговоры сводились к дневникам. И Сели в конце концов разозлилась.
- Хватит уже делить! Мы еще даже не знаем, подлинник ли это, а вы уже о больших деньгах размечтались. Сперва это научному сообществу доказать надо будет!
Мария то ли испуганно, то ли обиженно воззрилась на начальницу, а Паоло насупился.
- Мы вообще-то про отца Валентина спорили…
- Да?.. – Селестия растерялась. Вот надо же было в такую лужу сесть. – И что же в нем такого противоречивого?
- Ну, … я, например, говорил, что он нам ради науки рукописи отдал. А Мария…
- Я считаю, - Мария все еще обижалась, - что падре совершенно незачем было отдавать нам рукопись. Он и сам мог бы ее открыть миру.
- И что? – не поняла Селестия.
- А то, что я была неправа. Нас пытаются обмануть, выставить дураками.
- Падре? Зачем ему это?! – взъерепенился Паоло.
- Откуда я знаю? Может от скуки.
- Все! Как руководитель экспедиции, я накладываю вето на разговоры про рукопись. Понятно? – Селестия чувствовала, как возвращается давешнее раздражение. Все эти споры и рассуждения начинали набивать оскомину.
- Ты сама спросила, – попытался возразить Паоло, но наткнулся на недвусмысленный взгляд начальницы и прикусил язык.
- Прошу прощения, что прерываю сей научный диспут, но у меня к вам дело, мадемуазель… Селестия.
Селестия резко обернулась. Рядом с их палаточным лагерем стоял, опираясь на трость, кругленький холеный субъект. Деловой костюм из дорогой ткани сидел на нем как влитой, щегольская шляпа прятала в своей тени большие солнцезащитные очки, нос кнопкой и щетку усов с проседью.
- Меня зовут Фернан Элизье. Я коллекционер. Можем ли мы поговорить с глазу на глаз, мадемуазель?
- Да, конечно. – Селестия недоумевала – что могло понадобиться коллекционеру, да еще из Франции на самых заурядных раскопках, куда посылают только неудачников вроде нее, недавних студентов вроде Паоло и лабораторных крыс вроде Марии. Неужели что-то ценное в наших древних черепках все-таки есть?
Как только они отошли, коллекционер ухватил Селестию под ручку, скорее ради собственного удобства, чем из галантности, и тихо произнес:
- Рукопись, мадмуазель. Рукопись отца Доминика.
Что?! И этот туда же!? Откуда только узнал!? Досада, недоумение, желание указать визитеру на выход из лагеря на секунду накрыли Селестию с головой, но она все-таки умудрилась взять себя в руки.
- Вы о чем?
- Не надо играть со мной в кошки-мышки. Вы прекрасно понимаете, о чем я. – Тон коллекционера приобрел стальные нотки.
«Ах ты, чучело! Не на ту напал».
- А вы отдаете себе отчет, – в голосе Сели тоже появился лед, - что бумаги, которые вы называете рукописью отца Доминика, может вообще не существовать? Я сумела бы написать сотню таких за неделю. Кроме того, я не позволю давить на себя. Да еще в моем же лагере.
Последние предложения были «тонким» намеком, что стоило бы вообще прекратить этот разговор, но визитер пропустил его мимо ушей.
- Прошу прощения. Я действительно не с того начал. Позвольте, я начну с начала. Вот уже несколько месяцев, как я веду переговоры с местным падре – Валентином. Я частенько приезжал в Паньору и раньше, с супругой и детьми – сугубо для отдыха. Никогда не думал, что здесь может отыскаться что-либо, представляющее для меня ценность. Но однажды я случайно услышал разговор этого падре и местного врача. С тех пор я не оставлял надежды увидеть дневник. Сами понимаете, я предлагал деньги. Даже не будучи уверен, что это подлинник – согласитесь, немалый риск для меня, и такая удача для местного прихода! Но падре все время отказывался. И вот теперь я узнаю, что он передал эти рукописи вам. Я думаю, вы в состоянии представить мою досаду.
- Что же вы от меня хотите? Чтобы я его вам отдала?
- Ну… не просто так. Если уж дело дошло до представителей официальной науки, я готов предложить удвоенную цену.
Селестия усмехнулась.
- А если это подделка?
- А какова ваша оценка?
- Не знаю. С уверенностью это можно установить только посредством лабораторных анализов.
- О! Это не сложно – все это я готов оплатить отдельно.
- Хм. А почему вы решили, что я продам вам рукопись, если она действительно подлинник?
- Ну хотя бы потому, что большой науке еще надо доказать, что это действительно рукопись того самого отца Доминика. К тому же, эта самая наука подразумевает благородную нищету. Максимум, что вы можете ожидать от ученого сообщества, когда докажете подлинность, – вас погладят по головке, напечатают статьи в парочке газетенок и благополучно забудут. Рукопись, конечно же, заберут, и положат на полку в музее. А вы и дальше будете раскапывать древние курганы в надежде найти что-нибудь стоящее. Удача – капризная дама, мадмуазель. Если ее игнорировать, она уйдет к другому.
«А вы и дальше будете раскапывать…» - кольнуло особенно ощутимо. Сели знала – в общем-то, все так и будет. На минуту захотелось поторговаться с коллекционером и назначить сумму побольше – чтобы и себе, и Паоло, и Марии на пятьсот пуховых платков.
- Я подумаю.
- Думайте, мадмуазель, думайте. И читайте. Я готов подождать своей очереди.
Без дальнейших пояснений француз, если, конечно, он не скрывал настоящее имя, - слишком уж правильной, без акцента была его речь, - повернулся и зашагал в сторону Паньоры.
«Странно. – Подумала Сели. – Ни телефона, ни адреса не оставил. Вроде создавал впечатление цепкого дельца. Для таких рассеянность – дурной тон. Впрочем, ему же хуже.»
***
«23 мая 1863 года.
Недавно нашелся жених для Фантины – хороший парень, работящий. В июле хотят справить свадьбу. Очень просили меня провести обряд венчания.
Мне надо по делам в Савону.
Но оставлять сонную Паньору почему-то страшно. И не только потому, что я отвык от большого мира. В последние дни меня не покидает ощущение удушья, будто перед грозой. Что-то должно случиться, но что – я не знаю. И эта неизвестность пугает больше всего.»
«24 мая.
Ночью прошел дождь, и дышится легко и свободно. Вчерашние опасения кажутся глупостью и суеверием. Меня ждет Савона. Долгий путь и суета города, от которой я сбежал почти семь лет назад. Впрочем, тогда я бежал не только от нее. Облик Доминики почти стерся из памяти, но я все еще помню дурманящий запах ее духов. Видимо, у каждого человека, даже если это священнослужитель, есть свои тайны. Все мы грешны пред тобой, Господи.
Я уже неделю не видел Лукреции. Немного беспокоюсь за нее. Но Ибрагим – надежный человек. Я поговорил с ним, рассказал ту историю с ночной погоней. Думаю, он сможет защитить девочку.»
«26 мая.
Я взял дневник с собой – он для меня как надежный попутчик. Но оказалось, совсем не зря. Я встретил-таки Лукрецию. Но то, что я увидел, не порадовало меня совсем. Либо я схожу с ума. Либо происходящее выше моего понимания.
Вчера мы остановились на ночлег в придорожной гостинице. Паньора осталась далеко позади, и нагнать нас можно было только проскакав сутки верхом. Железных дорог здесь нет. Я и сам путешествую в крытом возке, запряженном парой кляч.
Впрочем, я отвлекся. Вечером, когда мы прибыли в гостиницу, я поднялся в предоставленную мне для отдыха комнату. Аккуратно разместил свои вещи, помолился и вышел подышать свежим воздухом. В небольшой кипарисовой рощице я остановился, чтобы полюбоваться округой и поразмышлять о вечном. Внезапно среди деревьев мелькнуло что-то белое. Я пригляделся (теперь зрение все-таки не такое острое, как раньше, да и сумерки мешали хорошо разглядеть) и понял, что это тонкая девичья фигурка, облаченная в короткое белое платье. Ничего особенно необычного в этом не было – девушки в наше время свободолюбивы и не боятся гулять одни даже в такую пору. Я совсем уж было вернулся к созерцанию звездного купола, как вдруг мне на плечо легла чья-то рука.
Мое изумление не имело границ – передо мной стояла Лукреция и призывно улыбалась. Я прикрыл глаза, пытаясь прогнать наваждение, но когда открыл их, девочка осталась там, где стояла. И улыбка…. Прости меня, Господи, мне пришлось призвать на помощь всю свою выдержку, чтобы не поддаться почти дьявольскому искушению. Я даже отшатнулся. А небесное создание с дьявольской улыбкой серебристо рассмеялось.
- Больше я не буду морочить Вас, падре. Простите, я не должна была так поступать с человеком, спасшим меня от побоев и, может, даже худшего…
Произнеся это, она подпрыгнула и исчезла.
Я долго еще бродил среди кипарисов, пытаясь успокоить смятенный ум. А он бунтовал. Не может девочка из Паньоры, оставшаяся дома, вдруг преодолеть такое расстояние, не может вдруг исчезнуть, произнеся одну фразу. Не может… искушать падре? Или… все-таки может?
В итоге я по глупости и усталости решил списать все на козни дьявола, управлявшего моим взбудораженным за день поездки воображением, и отправился спать.
***
Она колдовала. Она и правда может это! Незнакомец научил ее многому. И теперь она не будет беззащитной. Не будет. Никогда. Пусть только попробуют сунуться!
Глухая обида, точившая столько лет, требовала выхода. Требовала немедленно превратить в жабу рыжую Чачу и изуродовать симпатичную мордашку Терезы. Только Фантину она не тронет. Но потом пришла на ум идея получше.
- Вы врете, что верите в Создателя и деву Марию, но спите в церкви, как жирные бараны, бьете и унижаете слабых! Посмотрим, как вы уверуете, когда увидите самого дьявола.
- Будь осторожна. Это не шутки.
- Я знаю. – Учитель умный, но немного боязливый. Он не хочет будить тех, кто спит. Но она разбудит! И тогда все поймут, что значит их лживое лицемерное христианство.
- Лукреция. Ты заходишь слишком далеко. Лучше остановись.
- Не хочу! Я терпела так долго, и больше не желаю.
- Что ж. Ты выбрала свой путь. Но это – без меня.
- Учитель, ты уходишь? – Ей обидно и грустно. Он же всегда ее понимал и поддерживал.
- Ухожу. Не сердись, мне все равно пора. Может, когда-нибудь ты поймешь, почему я был против. И чего боялся.
- Может быть…
Ступни обжигает росой на траве, южная ночь, душная и теплая, стелется от окраин Паньоры до горизонта. Старое кладбище. Его боятся городские мальчишки, да и взрослые горожане не стали бы забредать сюда в темноте. А ей весело – будто она – акробат в цирке, и ходит по тонкой веревке, рискуя сорваться, но ни за что не спустится на безопасную землю, пока не закончит свой опасный танец. А танец и правда опасен. Учитель знал что говорил, но ей все равно. Загорается в бешеной пляске земля, летят по кругу созвездия, и льются, льются прямо из души слова древней ненависти. И встают один за другим – древние, полузабытые идолы, пришедшие словно из кошмарных снов. Поднимаются, сворачивая пласты земли над древними курганами. Кланяются ей до земли и идут в спящий город. Идут не просто так – призывать к ответу, убивать.
Огненный танец длится и длится. И уже сама ночь кричит от страха перед неизбежным. Или это кричит сама Лукреция?
***
- Сели! Сели, проснись! – над Селестией нависал Паоло, сжимая стальной хваткой ее плечи и периодически от души встряхивая.
- Что? Что такое? Ты почему в моей палатке?!
- Да ты орала, как резаная! – возмутился Паоло, оскорбленный в лучших чувствах.
- Орала? Да отпусти же… - помощник, наконец, разжал руки, и Селестия смогла сесть. В палатку заглядывала встревоженная и взъерошенная Мария. – Орала?
- Мария подтвердить может.
Видимо, еще не совсем проснувшаяся Мария, только кивнула.
- И что же я орала? – пробурчала Селестия, приходя в себя и пытаясь сосредоточиться.
- Сначала просто кричала, – Паоло принял вид сказителя, повествующего о похождениях древнего эпического героя, но при этом – в лицах. – Потом, когда я примчался на твой крик, ты вроде как притихла, сказала только: «Мамочки». Но как только я собрался уходить, ты снова заорала, только на сей раз: «Убью!», и захохотала – демонически так. Я уж было подумал, что ты меня убить хочешь.
- Тебе думать вредно, – огрызнулась Селестия. – И это все?
- Нет, – вдруг произнесла Мария.
- Черт! Весь лагерь сбежался послушать, как я кричу во сне. Ну мало ли человеку кошмар приснился! – Селестия даже договорить Марии не дала от раздражения. – Вы бы еще записали все на пленку.
Сделалось как-то неестественно тихо.
- Что? …Паоло! Я действительно тебя убью!
- Мы не нарочно! – Паоло увертывался от увесистой походной кружки, которой норовила его достать начальница экспедиции. – Мария вечером забыла включенный диктофон возле палатки. Каких-то птичек записывала. Ты лучше ей наподдай – растеряхе!
- Я настаиваю, чтобы вы это послушали, – неожиданно твердо прервала этот спор Мария.
Запись она сильно отмотала к концу. Сначала там слышались обычные ночные шумы. Потом чье-то бормотание. Видимо, так начинался кошмар Сели. Через некоторое время, она и правда закричала, но фоном для этого крика был женский голос, повторявший нараспев какое-то заклинание. Совсем недолго. Затем послышался топот разбуженного Паоло, возня в палатке, увещевания проснуться, а голос бесследно исчез.
- Или здесь что-то происходит, или мы все сходим с ума, – тихо произнесла Сели.
- Может, галлюциногены? – заинтересовался Паоло.
- У диктофона, по-твоему, тоже галлюцинация? – презрительно вопросила Мария.
- С меня хватит! – Селестия начала быстро одеваться. – Я иду к падре. И пусть он забирает к черту свои писульки.
- Ты думаешь, это из-за дневника? – Паоло рвался в бой. Скука послеуниверситетской практики неожиданно превращалась для него в мистическую детективную историю.
Вместо ответа Селестия натянула старенькие кроссовки, и выбралась из палатки. Папку с дневником, она прихватила с собой.
- Я пошла. Мария – остаешься за главную.
- А я?! – разочарованно протянул Паоло.
- А ты охраняешь лагерь.
- Ты хочешь, чтобы я пропустил все самое интересное? Да?!
- На твой век приключений хватит, поверь мне…
Лагерь остался позади, и идти в утреннем тумане было немного не по себе, особенно после услышанного на диктофоне. Селестии захотелось поскорее попасть в Паньору, она даже пожалела, что оставила Паоло охранять лагерь. Вдвоем было бы всяко веселее. Но несмотря на потрепанные нервы, по дороге так ничего и не произошло. На окраине сонного городка упоенно вычесывала блох патлатая дворняга. Сели обрадовалась ей как родной. Впрочем, проявлять свои чувства не стала, опасаясь подцепить прыгучих попутчиков.
В старой церкви, как и в прошлый раз, пахло ладаном, и горели свечи. Селестия прошлась по ряду темных пустых скамей, словно видя, как много лет назад здесь собирались горожане в старинных платьях. Они приходили сюда со своими проблемами и чаяньями. Именно это живое воображение и помогло ей стать археологом почти шесть лет назад.
Как и в прошлый раз падре Валентин не появился сразу, будто держал театральную паузу.
Впрочем, он вышел к ранней посетительнице бодрым, в своем безупречном черном костюме с белым воротничком.
«Он вообще спит когда-нибудь?» - Немного раздраженно подумала Сели.
- Доброе утро, – падре улыбнулся, – чем я могу Вам служить?
- Больше ничем, спасибо. – Селестия не слишком аккуратно вытащила из походной джинсовой сумки рукописи и протянула их собеседнику. – Хватит с нас мистики…
- Какой мистики? – казалось, падре был удивлен, но Селестии почудилось, что он ждал от нее этих слов.
- Почему я должна вам что-то объяснять?! Просто заберите дневник, и все. Я не думаю, что он подлинный.
- А что заставляет вас так считать? – Валентин и не собирался брать протянутые ему рукописи. Поэтому Сели просто положила их на ближнюю скамью.
- Написать этот дневник мог кто угодно, а потом искусственно состарить. Я по роду деятельности сталкиваюсь с такими вещами. Нет-нет, я вас ни в чем не обвиняю. Вас могли просто… разыграть.
- Вы хотели сказать «обмануть», - снова улыбнулся падре.
- Ну да… - Сели замялась, ей было неприятно одновременно и обвинять собеседника, и выгораживать его, но сказать человеку в лицо, что мол, это он сам написал и обманывает ее, тем более, если этот человек – священник, она не могла.
- Ну хорошо. Вы все же не дочитали рукопись до конца, – он жестом остановил ее удивленное восклицание. – Не дочитали, я догадался, кроме того, вы положили дневник на скамью, и верхние страницы – не последние в рукописи. У меня хорошее зрение. Впрочем, все это не важно. Я предъявлю вам доказательства того, что дневник подлинный. Но сначала, вы дочитаете его до конца. Прямо тут, не возвращаясь в лагерь. Поверьте, это того стоит. А вот чего не стоит, так это пугаться неизведанного и странного. Пути Господни неисповедимы, но Он бережет своих чад. Всегда.
Сели показалось, что ее отчитывает университетский преподаватель.
- Хорошо, падре, я прочту, но ответьте мне на два вопроса: зачем вам это нужно, то есть… зачем вы пытаетесь доказать подлинность дневника? И зачем вообще передали его мне?
Впервые за весь их разговор, священник опустил взгляд, потом снова посмотрел на Селестию. И ее поразило, сколько боли она увидела в глазах собеседника.
- Я искупаю свою вину. Однажды я позволил близкому человеку, человеку, который мне доверял, совершить ужасное преступление. Я не смог… вернее не захотел ее остановить. И то, что я делаю, позволяет хотя бы немного искупить то, что я натворил когда-то.
Сели вдруг стало жаль этого немолодого священника, и вопреки своим прежним намерениям, она села на скамью, взяла дневник, и принялась читать – оставалось уже не так много.
***
«6 июня 1863 года.
Я возвращался в Паньору уставшим, но вполне довольным – удалось сделать все запланированные дела, выпросить для прихода новый орган. И, наконец, я снова увижусь со своими прихожанами. Доминику я так и не увидел, да и Господь с ней. Для моей души так даже спокойнее.
Но уже на подъездах к Паньоре, я понял – что-то не так. Было тихо, словно перед грозой, или, может быть, перед боем. Пусто – ни людей, ни собак, которых всегда много на улицах Паньоры. И только в самой деревне я начал понимать, что произошло нечто ужасное – во многих домах были выбиты двери, стекла, покорежены заборы. Кое-где на стенах я увидел ужасные свидетельства – засохшие и потемневшие бурые пятна. Я лишь надеялся, что это не кровь. Тогда я подумал, что началась война, о которой я даже не услышал, и неприятельские войска побывали здесь до моего прибытия. Но ведь должен же был хоть кто-то уцелеть.
С этой мыслью я направился к ратуше: именно там, да еще в церкви ищут люди защиты, когда приходит беда. Я оказался прав, люди там были. Угрюмые, подавленные они ходили исключительно по двое, а то и целыми компаниями, вооруженные, чем придется. Меня встречали невеселыми приветствиями, но казалось, что при виде меня кое у кого лица все же светлели, а плечи распрямлялись. Еще в городе витал какой-то удушливый смрад, словно от горящих тел. Только в Паньоре мертвых никто не сжигал – их хоронили.
Я направился прямиком в ратушу к господину Плаченце, надеясь, что он сможет мне объяснить, что здесь происходит. В коридоре ратуши меня встретил слуга, такой же угрюмый, как и все горожане. Он сообщил, что сеньор Плаченца ждал моего приезда, и теперь приказано проводить меня в большой приемный зал.
Плаченца – пожилой согбенный мужчина с пышными бакенбардами – ожидал меня в своем неудобном высоком кресле. По правую руку от него сидел Ибрагим, по левую – личный управляющий Плаченцы – Салина. Не хватало только меня. Я поздоровался со всеми и сел рядом с Ибрагимом. То, что я услышал, могло быть бредом душевно больного или Господней карой. Но это было на самом деле. Господин Плаченца не стал бы искажать случившееся. И я видел, что ему самому не по себе от своего рассказа.
Ночью 28 мая, как раз когда я спокойно отдыхал в Савоне, тишину Паньоры разорвали первые крики ужаса. В темноте двигалось что-то ужасное, убивая, растерзывая свои жертвы, и никто в сонной деревне не мог этому противостоять. Началась паника. Уцелевшие сбились в кучу у ратуши, освещая все вокруг кострами и факелами. То, что рассказывали некоторые из них, заставляло побледнеть даже самых смелых – по ночному городу шли останки некогда умерших и погребенных людей, выдыхая смрад иного мира в лица своих жертв. Плакали дети, молились женщины, мертвой хваткой сжимали нехитрое оружие мужчины, напряженно вглядываясь в бархатную южную темноту. К ратуше так никто из ужасных существ и не подошел, хотя стоявшие в дозоре, клялись, что слышали хрипы и шорохи вне светового круга. После той ночи не досчитались многих родственников, друзей, знакомых. Некоторых находили по частям. С тех пор кошмар не повторялся, но все были напуганы так, что боялись даже днем выходить из деревни. Да что там деревня – многие почти поселились в ратуше.
Когда я вернулся в церковь, слава Господу, там все были живы. Что бы ни убивало в ночной Паньоре, в святое место оно не вошло. Отец Марк рассказал мне, что слышал какие-то жуткие звуки за стенами церкви. Кто-то бился в дверь. Но он молился, молились и послушники. Видимо, эти молитвы и помогли.
Что я мог сделать? Разве что, следуя примеру отца Марка, молиться. Я и молился. Но спокойнее не становилось. Тогда я вышел, и побрел в сторону старого кладбища. Никогда его не опасался. Ведь Господь наш бережет нас… Бережет? А что же с теми, кто погиб в ночь с 28-го на 29-е? Их он не уберег… или просто не стал беречь? Господи! Помоги! Я верую! Верую! Просто сейчас так трудно верить в то, что это свершилось по твоему попущению…
На могиле кто-то сидел, будто оплакивая недавно умершего. На мгновение я постыдно испугался. Отголоски ночного кошмара? Человек? Мертвый?
Она обернулась. Лукреция была в том же белом платье, в котором я видел ее у придорожной гостиницы. Ее красота не поблекла, но что-то еще появилось в ее облике – что-то тяжелое, будто на клетку с певчей птицей набросили темное бархатное покрывало. Покрывало с черными кружевами укутывало и голову девушки. Такое носят лишь вдовы. Но кого оплакивает Лукреция? Ибрагим жив. И вдруг я понял – она оплакивает всех погибших. Я знал, что Лукреция – девочка очень добрая и открытая. Это же естественно, что боль других она воспринимает, как свою.
Лукреция улыбнулась. Одними губами, ставшими необычно яркими на бледном лице. И мне сделалось отчего-то еще страшнее. Но чтобы развеять тяжесть, свалившуюся мне на плечи еще когда я узнал о бойне в Паньоре, я подошел к своей воспитаннице.
- Здравствуй, Лукреция…
- Здравствуйте, падре. – Она вдруг сжалась, снова став такой, какой я ее знал. – Я хочу исповедоваться.
- В чем, дитя мое? – В чем ей было исповедоваться?
- Я убила.
«Кого?!»
- Кого же?
- Их всех. Я всех их убила. Я… - из ее горла вырвался бульканьем какой-то истеричный смех. Лицо исказилось внутренней борьбой. – Помогите, пожалуйста…
Тут она вскочила, захохотала – визгливо и громко, словно ведьма, и бросилась прочь. Я не успел ничего сделать или сказать. Только мелькнуло среди старых могильных плит яркое белое платье.
7 июня.
Я молился всю ночь. Лишь Господь поддерживал мои силы к утру. Хвала Небесному Отцу, эта ночь была спокойной. Но не один я не спал. Люди бродят, словно тени – угрюмые и уставшие от держащего в тисках страха. Я же все размышляю о своей последней встрече с Лукрецией. Тогда она казалась какой-то странной. Одержима? Или просто сходит с ума от страха? Бедная девочка. Ей столько довелось пережить. Надо пойти к Ибрагиму.
8 июня.
Ибрагим мрачнее тучи. Я узнал от него лишь то, что Лукреция ушла из дома. Он не знает, где она может быть. И там – на кладбище, я был последним, кто ее видел. Бедное создание. Она одна, может быть, почти сошла с ума от ужаса. Надо было ее задержать тогда, но кто мог знать…. Я отправляюсь на поиски.
9 июня.
Оказывается, не один я узнал, что Лукреция сбежала из дома. Но люди, которые и так не очень ее любили, теперь обвиняют девочку в том ужасе, что произошел две недели назад. Ее ищут с факелами и рогатинами, словно беглую каторжанку. Я пытался урезонить толпу, но теперь меня не слушают. Они выбрали того, кто должен за все ответить.
12 июня.
Вчера Лукрецию нашли, или, как я теперь думаю, она сама вышла к искавшим ее людям. За этот день я, кажется, полностью поседел. Господи, помилуй нас, непослушных сынов Твоих.
Девушку привели на площадь перед ратушей. Связанную. На скорую руку соорудили помост, и добровольцы (а их оказалось немало) принялись стаскивать на него хворост. Постепенно собиралась толпа любопытствующих горожан. Я кричал, что на дворе не пятнадцатый век, что сейчас людей не сжигают, и если она в чем-то виновна, ее должны судить. Но никто меня не слышал. Я метался среди глухих, упоенных предстоящей казнью, и понимал, что бессилен. Я попробовал найти Плаченцу, но и в поместье и в ратуше вежливые слуги указали мне на дверь, сказав, что управляющего нет в Паньоре. Хотя я готов поклясться на Библии, что видел, как приоткрылась занавеска в одном из окон ратуши, там, где располагался личный кабинет «надсмотрщика Паньоры».
То, что было дальше, помнится, как бред, как ночной кошмар. Лукрецию втащили на помост – связанную, грязную, со спутанными черными волосами. Из толпы полетели комья земли и камни. Она даже не пыталась уклоняться, что еще больше разъяряло толпу. Раздались выкрики, что надо бы уже принести огонь. И где-то над головами замелькал факел. Я стоял словно в оцепенении, не в силах пошевелиться, когда вдруг услышал знакомый гортанно-визгливый смех. Смеялась Лукреция. Толпа затихла, и только где-то недалеко тихий женский голос произнес – «Еще и спятила»…
- Вы все – ничтожества, – вдруг заговорила связанная девушка. – Вы думаете, что так избавитесь ото всех, кто вам не нравится, кто не такой, как вы? От других, может быть. Но я и правда, ведьма. Только это дает мне право сейчас смотреть на вас сверху вниз, и не бояться ваших жалких попыток меня убить. Вы думаете, ведьма – это беспомощное существо, которое позволит себя искалечить и сжечь? Так вот нет! Все кого убивали такие, как вы, называя их ведьмами, были обычными женщинами. Настоящая ведьма не позволила бы убить себя. Никогда.
Она вдруг что-то закричала – страшно, будто уже горела. Но я понял, что это не крик боли – это призыв. Люди стояли замерев. Теперь они боялись своей бывшей жертвы. И слышно было, как где-то далеко ворочаются тяжелые пласты земли, пробуждая уже приходившую однажды смерть.
Кто-то словно опомнился:
- Сжечь ее! Жгите скорее, пока она не привела сюда свою нечисть.
Факел снова поплыл над толпой к помосту, только я оказался ближе. Сам не до конца понимая, что я делаю, взобрался на шаткое деревянное сооружение, встав рядом с воспитанницей.
- Тогда жгите и меня, – спокойно произнес я.
- Хватит уже ее защищать! Влюбился что ли?
- Я люблю всех своих братьев и сестер во Христе, – я сильно разозлился. – Но вот мои братья и сестры не желают любить друг друга! И это страшно! Залезай к нам, Эдмундо! И ты, Тереза! Фантина, не прячься за жениха. Ты тоже можешь подняться к нам. Ибрагим, я тебя жду. Это – наша вина. Наша, а не вот этой девочки! Это мы отказались от нее, как от чего-то лишнего. Мы загоняли ее, словно дичь! Надо ли удивляться, что дичь научилась защищаться. И теперь охотник – она, а не мы. Это нам положено взойти на костер и покаяться перед смертью.
- Говори за себя! – Рыкнул Эдмундо.
- Я и говорю, прежде всего за себя. Я не травил Лукрецию, но мне не хватило чуткости, чтобы почувствовать ее боль! Я несу ответственность за ее юную душу перед Господом! И я никому не дам причинить ей зло.
Над толпой вдруг разнеслись крики ужаса. Дети ада пришли, чтобы защитить свою хозяйку. Это было дико, невероятно, но это было. Ночь еще не скрыла Паньору, и в серых сумерках стало видно, что на площадь собираются тела, бывшие когда-то людьми, теперь же почти рассыпавшиеся в прах. Но это не мешало им идти, и, видимо, убивать. Живые люди отшатнулись под стены ратуши. Кто-то замолотил в дверь, но ее не открыли. Только тут я заметил, что факельщик бросил свою ношу прямо на ветки у подножия помоста. Они уже горели.
- Лукреция! – Я принялся развязывать девушку. – Ради Бога, этих чудовищ можно снова усыпить? Я не дам тебя в обиду, обещаю.
Она безучастно посмотрела на меня.
- Теперь только моей смертью.
- Что?!
Она молчала. Я тоже не решался переспросить, но уже понимал, что цена слишком велика. Костер тем временем разгорался. Трупы шли вперед, а насмерть перепуганные люди сжимались в страшном кольце, начиная взывать к их единственной надежде – Господу.
- Идите, падре.
- Нет…, постой…
На свою беду я уже развязал ей руки, и Лукреция с силой толкнула меня за огненное кольцо, оставшись там одна.
- Слышите! Я прощаю, и прошу простить меня! – крикнула она. – Я сделала ужасные вещи, но я искупаю их… Падре, молитесь за мою душу!
Она захрипела, закашлялась. Ветра не было, и весь дым уходил вверх, создавая на помосте дымовую ловушку. Я неотрывно смотрел в пламя, где еще виднелась тонкая девичья фигурка.
- Обещаю! – Крикнул я.
Тень в огне упала, и я понял, что Лукреция задохнулась раньше, чем начала гореть. Что ж, хотя бы так…
По периметру площади оседали бренные останки, вызванные из небытия. Беззвучно – им нечем было кричать или предсмертно хрипеть. Удивительно, но смрада от горящей плоти не было. Лукреция сгорела дотла. И после этого я понял – Знак Божий. Он простил оступившуюся дочь. Но я все равно буду молиться за душу грешной Лукреции. За душу грешной Паньоры.»
Окончание в комментах.
Дублирую и на Самиздате: zhurnal.lib.ru/editors/s/sorokina_a_n/live_in_m...
-
-
05.03.2009 в 19:01- Он молился. И умер через год от холеры.
- А? – Сели уже совершенно забыла про Валентина.
- Паньора оправилась от этой истории, но никто из ее жителей никогда и никому не рассказывал о том, что произошло. Может, не хотели вспоминать о том кошмаре, который они пережили, а может, просто устыдились. Плаченца наложил вето на все, что касалось Лукреции. Он ездил в Рим, в священную канцелярию папы, и, видимо только там он рассказал всю правду. Церковь не хотела скандала, и было решено преподать все в ином свете. Лукреция стала заблудшей овцой, погрязшей в похоти и разврате, отец Доминик, после того, как весьма удачно скончался от холеры, был возведен в ранг святого, и стал покровителем потерявшихся, заблудших, ищущих дорогу к Господу. Эта запрет действует до сих пор. Все записи и документы, также как Лукреция, были преданы огню. Кроме вот этого дневника.
- Откуда же вы тогда знаете все это? – Селестия была под сильным впечатлением от дневника, но одно дело – красота повествования, и совсем другое – историческая достоверность.
- Вам же снилась Лукреция. Не спорьте, я догадался об этом, когда вы примчались ко мне в такую рань.
- Почему именно Лукреция? – подозрительно прищурилась Сели.
- Потому что я видел во снах святого Доминика, когда читал его дневник. Но вы – женщина, и, значит, вам ближе по духу Лукреция.
- Железная логика, – с сарказмом протянула Селестия. – Только я все больше убеждаюсь, что это какой-то балаган.
- Дайте рукопись, – неожиданно властно повелел падре. Селестия на миг даже растерялась и протянула ему дневник. – А теперь посмотрите справа от себя на скамейку.
Сели покорно уставилась на изъеденную жучками-древоточцами темную от времени доску.
- И? Что я здесь должна увидеть?
- Присмотритесь – там на сиденье нацарапаны буквы.
Селестия прищурилась, вглядываясь в старое дерево.
«Л» и «Ф», почти изглаженные временем. Только…
- Да кто угодно мог выцарапать на скамейке эту надпись. Ни за что не поверю, что церковная скамья могла прослужить век с лишним.
Падре Валентин был абсолютно спокоен.
«Неужели просто выжил из ума и решил разыграть приезжих археологов?» - от этой мысли стало грустно и неудобно, будто подрядилась сидеть с больным ребенком, а что ему говорить, и как ухаживать за ним – не знаешь. А маленький калека еще и надуть тебя умудрился, не напрягаясь.
- Вижу, и тут вы мне не верите. Ну что ж. Думаю, современная наука знает способы проверки истинного возраста этой скамьи, и узнать, когда здесь сделаны эти надписи не так уж сложно. Но это потом, а сейчас идемте со мной.
Селестия вроде и понимала, что не надо верить, не стоит идти на поводу у странного, может даже постепенно выживающего из ума священника. Но опять покорно встала и пошла следом за падре. Теперь они спускались в подвал.
«Вот сейчас он меня тут стукнет чем-нибудь тяжелым по темечку, расчленит и замурует где-нибудь» - мрачно пошутила про себя Селестия. Но все же любопытство гнало вперед.
В подвале церкви оказалось на удивление светло и чисто. Здесь было проведено электричество, и довольно яркие лампы освещали большое гулкое пространство с несколькими коридорами.
- Ничего себе! – Сели не скрывала своего удивления.
- А вы думали темный погреб с бочками, крысами и замурованными скелетами?
- Что-то вроде того, - призналась Селестия.
- Темных подвалов у нас нет – никому не нужно, чтобы служители церкви ломали себе ноги, пытаясь достать из погреба вино или инвентарь. Нам – сюда, – падре направился в правый коридорчик. Такой же светлый, как и первое подвальное помещение.
В стенах были выложены ниши из кирпича, там покоились каменные плиты с надписями. Отец такой-то, годы жизни, цитата из Святого Писания. Надгробия?
- Могилы в подвале церкви? – удивилась Сели.
- Это обычная практика в церквях и монастырях по всему миру, – объяснил падре Валентин. – Следуйте за мной, – он прошел вдоль правой стены к одной из ниш, и остановился. – Читайте.
На плите значилось: «Отец Доминик. В миру Пьетро Франциско Селини. 16 июля 1831 г. – 26 мая 1864 г. Он вел к Богу.» И больше ничего. Никаких цитат из Библии, только эта короткая надпись.
- Значит, он похоронен здесь?
- Да. Его дневники я нашел, когда заменяли надгробную плиту. Год назад она раскололась не понятно от чего, и пришлось положить новую. Впрочем, это еще не все. Вернемся наверх?
Сели только кивнула.
В церковном зале было немного сумрачно после светлого «подвала», и пришлось привыкнуть к полутьме, прежде чем Селестия увидела на одной из стен… икону. Будучи католичкой, она не слишком часто сталкивалась с иконописными изображениями святых. Но здесь был как раз тот редкий случай. Люди на иконе простерлись ниц перед мужчиной в рясе и с нимбом над головой, а рядом в огне стояла дева с просветленным лицом. Можно было бы принять за Жанну Д’Арк, если бы не святой рядом. Даже не хотелось спрашивать – Селестия знала, что на иконе отец Доминик и Лукреция. Впрочем, надобности в убеждении больше не было. После надгробия в подвале Сели и так понимала, что повезет дневник отца Доминика в Рим.
От входной двери протянулась тонкая длинная полоска света. Потом дверь открылась шире, и на пороге объявились трое: недоброй памяти Фернан Элизье и два крепких парня, видимо, секьюрити коллекционера.
- Что ж, отлично, все в сборе, – просиял француз. – Давайте сразу перейдем к делу. Я даю вам тридцать тысяч американских долларов, а вы передаете мне рукопись. Это последнее предложение, и никто не обвинит меня в скупости. Иначе, эти ребята заберут дневник силой, и никаких денег вы уже не получите. Я все еще надеюсь, что все разрешится мирным путем. – Он шагнул вперед. Верные «парни» двинулись за ним.
Селестия с надеждой оглянулась на «подвал», но спрятаться там было бы очень сложно – никаких дверей в арках не предусматривалось.
Отец Валентин выступил вперед.
- Рукопись больше не принадлежит какому-то отдельному человеку. Она – для всех. И вы не можете ее купить, как не можете купить музейный экспонат, историческую дату или чей-то талант. Так что лучше уходите, и не оскверняйте святые чертоги, – голос падре взлетел к сводам, гулко наполнил почти пустой зал. Наверное, так он читал здесь проповеди своей пастве.
Фернан Элизье ухмыльнулся.
- Что ж, такой итог я предвидел. Прошу вас, господа.
«Господа» выступили вперед, но подходить они явно не спешили. Одно дело – скрутить девицу археолога и совсем другое напасть на уважаемого в округе падре.
Селестия лихорадочно соображала, как выйти из неприятной ситуации, когда запах гари, и потрескивание привлекли ее внимание. Алтарная ниша за спиной горела. Горела быстро – огонь жадно слизывал все, до чего добирался, и, казалось, свободно перетекал по стенам и потолку, которые ну никак гореть не могли.
- К выходу! – приказал падре. И откуда у миролюбивого священника такой командный тон? Задумываться, впрочем, было абсолютно некогда. Падре, не спрашивая разрешения, сунул девушке в сумку рукопись, Селестия сиганула через три приалтарных ступени и свернула в крайний правый проход между скамьями и стеной, пытаясь не столкнуться с вышибалами Элизье. Правда, она забыла о самом коллекционере, который с неожиданной прытью выбежал ей навстречу.
«Черт! Не хватало только с этим бодрячком сцепиться.» Сели без зазрения совести вскочила на ближайшую скамью, собираясь перебежать по ней в другой проход, но краем глаза уловила слева какое-то движение. Один из помощников навалился на падре, пытаясь заломить ему руки. Выглядело это немного дико на фоне разгоравшегося алтаря – пламя гудело и съедало все, до чего дотягивалось. А второй верзила как раз спешил ей наперерез.
«Ну почему они не убежали из церкви, как только загорелся алтарь! Вот ведь храбрецы нашлись». Селестия перепрыгнула через одну скамью, через вторую, но третья подвернулась очень неудачно, и девушка рухнула на пол. Перед глазами промелькнула знакомая надпись: «Л» и «Ф». Что-то крикнул отец Валентин, но из-за гудения огня и звона в ушах Сели ничего не слышала. Дышать уже было трудно, плотный дым заполнял довольно большое церковное помещение, стремясь ко все еще открытой двери. Впрочем, сейчас это было даже на руку Селестии. Ее преследователям тоже трудно стало увидеть добычу в дымной завесе. Девушка выбралась поближе к основному проходу и попыталась прошмыгнуть к двери. Не тут-то было – на дороге вырос один из охранников и схватил ее за руку.
- Я ее поймал, – радостно сообщил он в пространство, так как за густым дымом не видно было ни француза, ни падре, ни второго охранника Элизье. Селестия со всей дури саданула коленом в пах поймавшему ее парню. Тот скорчился, отпустив добычу. Сели была свободна, но куда бежать она уже не понимала – огонь, кажется, полыхал вокруг, не оставляя пути к бегству. Внезапно девушку снова грубо схватили, теперь уже обхватив за талию. Брыкаться было бесполезно, хотя Сели честно пыталась. Ее куда-то волокли, глаза слезились, в горле першило от едкого дыма. Похоже, она даже на минуту потеряла сознание, потому что пришла в себя уже на улице. Из двери церкви валил черный дым. Рядом горестно качала головой Мария.
- Где… где падре? – Слабо спросила Селестия.
- Паоло за ним побежал, после того как вас вытащил.
Неподалеку стоял Фернан Элизье, глядя на горящую церковь так, словно он – завоеватель, и смотрит сейчас на погибающий неприятельский город. Один из его охранников сидел рядом, скорчившись и все еще прижимая руки к пострадавшему месту. Видимо, Селестия хорошо его ударила. Она ухмыльнулась – хоть что-то приятное во всем этом есть.
-
-
05.03.2009 в 19:01- Я… я ее потеряла… - прошептала, бледнея Сели, - наверное, уронила, когда упала. Она же сгорит…
- Что? – На нее обратил внимание коллекционер. – Вы потеряли рукопись? – Лицо француза исказила гримаса ярости. – Да как ты могла, девчонка! Как у тебя рука поднялась?! – Фернан Элизье бесновался и брызгал слюной, но ничего не мог уже поделать.
Из церкви почти вывалился Паоло, поддерживая полуобморочного падре Валентина, рядом, шатаясь, брел второй громила. Селестия, не понимая, что творит, рванулась обратно – может, успеет найти, спасти рукопись. На самом пороге ее поймал Паоло, оттащил обратно, хотя силы и у него были на исходе.
- Не пущу. – Тихо и упрямо произнес он, глядя в глаза начальницы. И начальница сдалась. Осела на землю, заплакала.
Подошла Мария, молча укрыла ее шалью, протянула термос с кофе.
- Что ж, - падре оглянулся на горящую церковь, - пускай все остается, как есть. Возможно, мир еще не готов узнать, кем на самом деле были его святые.
***
Дым встретился с дымом. И две души встретились на перепутье – живая и жившая. Улыбнулись мимоходом, отмечая взаимную симпатию.
- Возьми, – смуглая красавица с черными, как смоль волосами, протянула другой девушке браслет. Простой медный кружок, со старой надписью.
- Зачем? – рыжая почти не удивилась.
- Чтобы помнила, – улыбнулась черноволосая. – Не каждый день узнаешь то, что узнала ты.
- Лукреция…. Ведь… ты же Лукреция?
- А ты догадливая, – рассмеялась смуглянка. – Ты что-то хотела спросить?
- Да…, скажи, это действительно дневник святого Доминика?
- Тебе трудно поверить в обычное чудо, правда?
- Я вообще скептик, – фыркнула рыжая.
- Эта рукопись подлинная.
- Она сгорела, – мрачно призналась рыжеволосая девушка.
- И все же не зря. В мире стало больше на одного человека, который знает правду.
- А что мне с ней делать?
- Просто храни ее и, может быть, твоим детям и внукам когда-нибудь захочется узнать как было на самом деле. Дети – не ученые, они без доказательств верят в чудеса.
Дым заклубился, принимая очертания человека в сутане.
- Учитель, – улыбнулась Лукреция.
- Падре Валентин! – ахнула ее собеседница.
- Это просто сон, Селестия, просто сон. Кроме того, я уже ухожу – я пришел за своей ученицей.
- Ученицей? Падре…
Сон исчезал рваными космами тумана. По «крыше» палатки барабанил проливной дождь. Было шесть часов утра, и были странные мысли о сгоревшей девушке, сгоревшей рукописи, согрешившей Паньоре и о двух непохожих священниках.
МАЛЕНЬКОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ
Медные солнечные блики скользили по комнате, превращая старый будуар в летнюю гостиную, отражаясь в большом настенном зеркале и разбегаясь по резной деревянной утвари, выхватывая из таинственного сумрака застекленных полок древние предметы.
- Бабушка, а почему у тебя на браслете написано «Лукреция»? Тебя ведь не так зовут.
- Это не мой браслет, солнышко, его мне подарила одна знакомая – на память. – Пожилая женщина, сидящая в плетеном кресле-качалке, погладила маленькую егозу по медным кудряшкам. Девочка все не отходила от бабушкиного кресла. – Понравился?
- Ага. А можно, я его поношу?
На минуту женщина задумалась, и, будто решившись на что-то, медленно кивнула. Медный кружок перекочевал на маленькую ручку. Девочка залюбовалась, повертела перед глазами обнову. Приосанилась как знатная синьора, и, не выдержав, захихикала.
- Бабушка, – снова посерьезнела внучка, – а нам вчера тоже учитель про Лукрецию рассказывал. Она святая, только сначала была буд… блуд… ницей. А потом ей падре помог, и она поверила в Бога и стала святой, правда?
- Почти. – Селестия Лучия Вернаццо растянула тонкие старческие губы в улыбке. – Видишь ли, Лукреция не была блудницей, она была… ведьмой.
- Ведьмой?! – Девочка округлила и без того большие глаза.
- Да. Самой настоящей. Но падре действительно ей помог. Помог простить и поверить. Только я расскажу тебе об этом, когда ты подрастешь, ладно?
- Ммм…, а почему не сейчас? – Надула губки девочка.
- Потому что ты еще слишком мала. – Бабушка мазнула тонким высохшим пальцем по курносому носику внучки. – Станешь старше, тогда и расскажу.
- А как старше? Вот так? – Девочка вытянула вверх руку с браслетом.
- Необязательно. Я напомню тебе сама, ты только не разучись верить в чудеса.
-
-
07.03.2009 в 01:39-
-
07.03.2009 в 19:20-
-
10.03.2009 в 19:10Я чуть-чуть опослее)))
-
-
12.03.2009 в 20:20Эт я просто плачусь, что народ не отписывается.
-
-
13.03.2009 в 18:42И они никак не могут пристроить продолжение - "не формат", отчего вообще очень огорчаются.
Формат - это Мэри Сью сейчас. Ее я тоже люблю, но у меня вкус плохой
Но скоро Мэри Сью надоест (уже надоедает), и народ пойдет искать что-то новое. Так что - пиши. Только лучше не только рассказы и небольшие повести - рассказы, все таки, любят немногие.
-
-
13.03.2009 в 18:45Или про русского некроманта с божественными возможностями, попавшего с Москвы в школу магов.
Пачками читаю такое - там комменты за сотни переваливают
-
-
13.03.2009 в 20:16-
-
14.03.2009 в 00:01